Скопин-Шуйский

Мечники были известны на Руси с глубокой древности. В XIX веке, когда многие древнерусские названия объясняли скандинавским происхождением, названия мечник и гридник — младший дружинник — считали синонимами, поскольку gred по-скандинавски означает меч[123]. Упоминаются мечники и в первом русском письменном своде законов — «Русской Правде» — как люди, творящие суд от лица князя. Не единожды о них пишут русские летописи: так, восставшие в 1146 году после смерти князя Всеволода Ольговича киевляне пограбили дворы ненавистных им управителей князя и творящих суд от его лица мечников, подобная участь ожидала мечников и во время восстания в 1174 году в Боголюбове после смерти князя Андрея Боголюбского. Кроме судебных поручений мечники выполняли и посольские: например, князь Андрей Боголюбский отправлял своего мечника в качестве посла в другой город. В XIII веке летописи именуют мечников «меченошами»; они охраняли князя и одновременно назначались им, как пользующиеся наибольшим доверием люди, на командные должности в войске[124].

Сохранилось звание меченоши и в Московском государстве, только назывались они теперь «оружничими»; на эту должность назначались окольничие или бояре, которые входили в Боярскую думу. В XVII веке оружничий будет ведать Оружейным приказом, который занимался изготовлением и хранением государева оружия[125]. Почему же тогда современники оценили появление должности мечника как нововведение? Дело, видимо, в том, что в России до середины XVII века в обязанности меченоши и позже оружничего вовсе не входило стояние с мечом наголо во время парадных церемоний.

Меч в Средневековье был принадлежностью рыцаря, воина и одновременно являлся знаком справедливого суда: не случайно мечник по «Русской Правде» исполнял судебные обязанности. Но все же главным символическим назначением меча было олицетворять верховенство военной власти, военачалие, поэтому в западноевропейской традиции меч или шпага входили в регалии государей и неизменно присутствовали в церемонии возведения на престол. В Польше во время коронации архиепископ вручал королю легендарный меч князя Болеслава Храброго со словами: «Защита церкви, сирот, вдов»[126].

В русские инсигнии власти холодное оружие до эпохи Петра I не входило[127] — ни шпага, ни меч, ни сабля так и не появились среди символов власти русских монархов. И это не случайно. Русские государи в своем титуле и церемониале всячески подчеркивали происхождение своей власти от Бога и в нелегком ее несении уповали на Господа, а отнюдь не на силу оружия или закона. Шапка Мономаха, или царский венец, скипетр и держава — «яблоко», бармы — цепь с медальонами-изображениями святых — вот набор регалий, сложившийся в России во времена великих князей и царей.

Что же касается «великого мечника», то не появление чина, а присутствие самого мечника во дворце с мечом наголо действительно можно назвать новшеством для России. Кстати, церемониальное стояние с мечом существовало не только в Польше: еще посол Ивана Грозного в Османскую империю заметил, как во время его приема у султана «салтан сидит на своем царском месте, а подле его стоят с саадаком, да с саблею…»[128].

Станислав Немоевский в своих записках оставил подробности встречи польских послов в Грановитой палате Кремля. Ничто не поразило взыскательный глаз иностранного гостя: ни роспись стен, ни оригинальность конструкции палаты «об одном столбе», ни костюмы собравшихся, ни застолье. Православные обряды были «с предрассудками», кушанья и напитки — «прескверные», подарки «невысокого достоинства», и даже знаменитые во всей Европе соболя — «неважные». Словом, «красивого ничего не было» — так пренебрежительно подвел итог своим наблюдениям иностранный гость.

Поголовное порицание всегда подозрительно. Впрочем, оставим его на совести польского ювелира, обратившего свое особое внимание лишь на то, что «подавали всё на золоте». Для нас важно, что в его записках сохранились описания служения Скопина. Вот каким он предстает во время приема польских послов: «В стороне, поближе к великому князю, с мечом наголо, в парчевом кафтане (dolomie) и в подшитой соболями шубе» — таким был великий мечник нового царя[129].

Присутствовали на приеме польских послов и родственники Скопина — его дяди Борис Татев и Дмитрий Шуйский: «Лета 7114 (1606) пришол при Ростриге Юрьи Сардамисцкий, и встреча ему была первая от государя… вторая — боярин князь Борис Петрович Татев да дьяк Олександр Шапилов… А с мечом стоял княз Михайло Васильевич Скопин-Шуйской… А ели бояре князь Федор Иванович Мстиславский, князь Дмитрий Иванович Шуйской, Петр Федорович Басманов, князь Борис Петрович Татев, князь Федор Тимофеевич Долгорукой…

Того же году были у государя Литовские послы Николай Олесницкий да Александр Гасевский… А с мечом стоял князь Михайло Васильевич Шуйской-Скопин…»[130]

Надо думать, дядя Михаила Скопина Борис Петрович Татев, входивший в ближний круг Лжедмитрия, замолвил за него слово при новом государе, а прекрасные внешние данные молодого человека позволили ему вскоре занять должность великого мечника. Любовь самозванца к ритуалам на манер европейских стала отличительной чертой его царствования. Так что появление огромного роста молодца в парчовом кафтане и подшитой соболями шубе с мечом наголо вполне соответствовало духу нового правителя.

А что же сам Скопин? Безусловно, он гордился своим высоким положением, мечтал о будущих военных походах с государем и вспоминал, как его отец Василий когда-то держал скипетр царя Федора Ивановича. Ему же выпала немалая честь — охранять государя с мечом наголо.

Рыцарь нового государя

В недолгое царствование Лжедмитрия Скопин-Шуйский сумел пройти путь от стольника до великого мечника и занял место в Боярской думе. Как же ему служилось при новом государе, и каков человек был новый государь? С. И. Шаховской в «Летописной книге» оставил нам портрет самозванца и обозначил несколькими штрихами его характер: «Рострига ж возрастом (то есть ростом. — Н.П.) мал, груди имея широки, мышцы имея толсты. Лице ж свое имея не царского достояния, препросто обличия имеяху, все тело его велми помраченно (очень смуглое. — Н.П.). Остроумен же, паче и в научении книжном доволен, дерзостен и многоречив зело, конское ристание любляше, на враги своя ополчителен, смел, велми храбрастен и силу имяху, и воинство же любляху зело»[131].

Верно подмеченные дерзость и храбрость безусловно были необходимы тому, кто рискнул на подобное предприятие. Только человек авантюрного склада характера, страстный и отчаянный, напористый, не знающий ни в чем удержу, пойдет на обман целого народа, и преуспеет в этом настолько, что, похоже, и сам начнет искренне верить в свое царское происхождение. Однако вряд ли политическая интрига начала XVII столетия под названием «Лжедмитрий I» была организована одним человеком — слишком многие и в России, и в Польше были в то время заинтересованы в появлении конкурента у Бориса Годунова. Да и кратковременность пребывания самозванца у власти, легкость, с какой был совершен переворот 1606 года, прямо свидетельствуют о продуманности и подготовке заговора.

Если внимательно прочитать сохранившиеся от недолгого царствования «лживого царевича» документы, то облик самозванца вырисовывается вполне ясно. Вот письма Дмитрия к папе, польскому королю и Юрию Мнишку. В них он берет на себя обязательства в обмен на денежную и военную помощь отдать полякам Смоленск и половину Смоленской земли, всю пограничную Северскую землю с шестью городами, среди которых Чернигов, Новгород-Северский, Путивль. Он также обещал Польше военную помощь и поддержку в борьбе за шведскую корону. Иезуитам он обещал не противодействовать основанию костелов и распространению католической веры в России. Сандомирскому воеводе Юрию Мнишку он обещал жениться на его дочери, отдать ей в управление Псков и Новгород с землями, ее отцу — вторую половину Смоленской земли и ту же Северскую землю[132]. За исключением женитьбы, ни одно из этих обещаний, к счастью для России, выполнено не будет. Пообещать все, что попросят, лишь бы достичь власти, — типичный ход авантюриста. Продуманной или дальновидной политики, тем более проведения каких-то реформ либерального толка в «отсталой, дикой стране», которые в последнее время приписывают ему иностранные и отечественные историки[133], — совершенно не видно ни из действий его, ни из намерений.

123

Ключевский В. О. Терминология русской истории. Лекция II // Собр. соч. М., 1989. Т. 6. С. 111.

124

Горский А. А. Древнерусская дружина. М., 1989. С. 68–70.

125

Савелов Л. М. Лекции по генеалогии. С. 107.

126

Левыкин А. К. Воинские церемонии и регалии русских царей. М., 1997. С. 59.

127

Бычкова М. Е. Московские самодержцы. История возведения на престол. Обряды и регалии. М., 1995. С. 33.

128

Цит. по: Левыкин А. К. Указ. соч. С. 61.

129

Записки Станислава Немоевского. С. 43.

130

Белокуров С. А. Разрядные записи за Смутное время. С. 77–78.

131

Памятники литературы Древней Руси. Конец XVI — начало XVII в. М., 1987. С. 424–425.

132

Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографическою экспедициею (далее — ААЭ). Т. 2. СПб., 1836. № 48.

133

См., например: Даннинг Ч. Царь Дмитрий // Вопросы истории. 2007. № 1; Богданов А. П. Михаил Васильевич Скопин-Шуйский.