Другой Путь

— Гы-гы, — ответил Захар и побежал к подходящему автобусу N22. — До вечера, Серый!

А мне от вокзала было и пешком недалеко идти. Только двадцать восьмого декабря 1987 года на тротуарах было очень грязно и скользко. Но я радовался даже этой возможности испачкать ноги.

Конечно, мамы не было дома – зачем ей быть дома в понедельник? Но запасной ключ всегда хранился у бабы Вали – соседки.

После недолгого допроса перед закрытой дверью: “А кто там? А к кому? А Сережи нет уже давно! Ты – Сережа? Не морочь мне голову, иди отсюда!”, она все же решилась выглянуть из квартиры, и я едва успел ее подхватить – впечатлительная бабуся лишилась чувств-с, упала в обморок, сомлела – и все это она сделала сразу. Я всегда говорил матери, что не стоит сильно полагаться на соседку: она из тех людей, для которых даже укус комара – событие вселенского масштаба. А закипевший чайник бабка была готова обсуждать неделю. Со всякими подробностями, которые нормальный человек и не заметит: “вот и когда огонь-то газовый зажегся, я услышала как мусорная машина приехала. Думаю – не Степка ли это? Ан нет, Степка-то на автобусе ездит! Али может, перевели на мусорку? Вот и думаю – Степка или не Степка? Даже Марьванне позвонила – в окно-то выглянуть боязно. Мы со Степкой прошлый раз так полаялись! Что ты! Прибить меня, старую, обещал. И здесь вдруг… как мой чайник закипит!!!!!!!!” Вот этот баб Валино “чайник закипел” я и приклеил к подобным людям – излишне эмоционально переживающим мелочи.

— Ой, и правда – Сережа! — закудахтала баба Валя, когда пришла в себя.

Получить ключ мне стоило больших усилий, и, обуваясь захлопывая за собой входную дверь ее квартиры, я услышал:

— Аллё, Марьвана? Здравствуйте, Марьванна! А у нас-то представляете какое случилось только что? Сережка приехал! Да нет, не Степкин, Степкин сам еще не ездит! Соседки моей Фроловой Таньки Сережка, который в Монголии был четыре года…

Дальше я не дослушал, захлопнул дверь, но был стопроцентно уверен, что о моем приезде очень скоро будет знать весь наш миллионный город.

В доме ничего не изменилось; тот же телевизор, та же кухня, те же диваны. Книги в одном шкафу и обязательный хрусталь – сокровище любой советской хозяйки – в соседнем; все было то же самое. Авиамодельки на моем шифоньере аккуратно протерты от пыли – только в паре мест отклеились и оборвались наклейки. Даже пиджак все еще висел на спинке стула – наверное, так мама хранила память…

Я как будто провалился в прошлое. За плечами было почти четыре года, а здесь время застыло в далеком восемьдесят четвертом – беззаботном, веселом, молодом.

Ностальгия мучила меня около получаса, потом отпустило.

Я позавтракал, немного разорив мамин холодильник. Захар обещал заглянуть вечером и до того времени делать было совершенно нечего. Разве только прогуляться по местам былой “боевой славы”?

Ноги занесли меня сначала в кинотеатр имени Маяковского, где шли три фильма: отечественная “Танцплощадка” с Дворжецким и Яковлевой, судя по названию – редкая муть на псевдосоциальную тему, французские “Папаши” с кудрявым Ришаром и какая-то индийская веселая бодяга вроде “Зиты и Гиты”. Рядом висела афишка с репертуаром видеосалона, расположившимся в подвале кинотеатра. Здесь, напротив, выбор был велик: очередной гонконговский “Железный кулак, убивающий насмерть всех”, вернее даже три “железных кулака”, но с разными названиями. Хмурый Чарльз Бронсон крушил челюсти уличному отрепью в третьей “Жажде смерти”, знойная итальянка наставляла мужу рога в “Скандальной Джильде”. Майкл Дудикофф наказывал негодяев в “Американском ниндзе-2”, Луи Сефер морочил голову харизматичному Рурку в “Сердце ангела”. И на десерт предлагалось насладиться “Садом камней” – самым свежим фильмом от Копполы.

У входа в видеосалон торчали несколько подростков, время от времени изображавших что-то из арсенала китайских боксеров – всех этих Джеки Ченов, Брюсов Ли. Вернее, им казалось, что они это изображают. По-моему, выглядело все коряво и смешно.

Я брел по знакомым с детства тротуарам – мимо того самого Завода технического углерода, мимо магазина, в котором продавали вкусное пиво “Бархатное”… Город был узнаваемым, родным и при этом совершенно чужим. Я остановился под светофором, и, пока горел красный, принялся разглядывать улицу, украсившуюся несколькими новыми вывесками и киосками.

— Сергей? — женский голос с нотками сомнения окликнул меня на перекрестке. — Фролов?

Я оглянулся – на середине пешеходного перехода стояла Нюрка Стрельцова. Похожая на ту, что я помнил и не похожая одновременно. Ее стрижка стала короче и кончики светлого каре выглядывали из-под кокетливой шапочки из меха неведомого зверя, на лице появилась косметика, а на плечах устроилось импортное пальто в крупную зеленую клетку – отечественный Легпром удавился бы, но такой “попугайской” расцветки в продажу не допустил бы никогда. Да и сама прежняя Нюрка предпочла бы что-нибудь попроще.

— Привет, Ань. А я вот… приехал.

Она быстрым шагом вернулась на мою сторону дороги:

— Ты откуда?

Она действительно сильно изменилась – в ней ничего не осталось от той комсомолки-активистки, какую я знал прежде. Только лишь тот же тонкий нос, навечно удивленные чем-то глаза, да круглые щеки.

— Из Монголии. Помогал братскому народу строить горно-обогатительный комбинат. Вернулся вот.

— А я смотрю: ты это или не ты? Пока красный горел – все присматривалась, а ты головой по сторонам вертишь, никак не понять. Только когда близко подошла – поняла, что это ты, Фролов.

— Ты всегда была глазастая, Ань.

— Пошли в кооперативное кафе? “Серебряный рог”, а? Здесь недалеко, полквартала. Посидим, кофе выпьем, расскажешь, где был, что видел?

Я внимательно посмотрел на нее, и кажется, ей на самом деле было это интересно. Времени у меня было навалом и можно было часок-другой потратить на воспоминания.

— Веди меня, я все забыл уже. Четыре года прошло. Не узнаю города.

Она подхватила меня под руку и повела в обещанную кофейню. Оказавшуюся отремонтированной столовкой N6, в которой раньше кормили неплохим борщом. А теперь варили отвратный кофе из пережженных зерен – совсем не в Starbuсks закупался хозяин заведения. Но Нюрка была рада и мерзкому пойлу и стограммовой порции фруктового мороженного.

— Как вы тут живете? — успел я спросить, пока она не обрушила на меня свое любопытство.

— У-у-у! У нас такие здесь дела! Помнишь Леньку из комитета комсомола? Он кооператив открыл: джинсы варит, значки всякие с музыкантами или актерами делает! Капиталистом заделался. А этот, болтун Сашка Дынькин, у вас в группе учился – помнишь?

— Конечно, Ань.

— Дынькин теперь в горкоме комсомола сидит. Замуж меня звал, между прочим.

— А ты что? Все меня ждешь? — я улыбнулся.

— Дурак ты, Фролов, — ответила она уже знакомой фразой. — Даже монголы тебя ничему не научили!

— Отчего же? Я на лошади скачу теперь как Чапаев (и это было почти правдой – Сэмюэль Батт предоставил мне тысячу возможностей научиться сидеть в седле). Могу по засохшим какашкам определить численность овец в отаре (а это откровенная ложь). Еще научился тушканчиков жарить и бить уток стрелой в глаз. Правда, нужно чтобы утка его пошире открыла, а то промахнуться могу.

— Точно – дурак, — настаивала на своем диагнозе Стрельцова, но при этом счастливо улыбалась и облизывала ложку с мороженым.

— Сама ты дура, Анька, — я никак не мог остаться в долгу.

— Ну и пусть, — непонятно ответила Нюрка. — А Хорошавин с вашей кафедры умер. Представляешь, сидел на крыльце летом, курил, встал, выбросил сигарету и умер. Инфаркт. Сорок три года. Жена осталась и две дочери. Старшая тоже у нас училась на три года младше.

Хороший был дядька Хорошавин. Лекции читал живо, увлекательно.

— Колька Ипатьев в Чернобыль поехал по разнарядке с завода, на три месяца – сыпала подробностями местной жизни Стрельцова. — У нас на работе шепчутся, что теперь у него детей не будет совсем. Вот скажи – зачем ему эти деньги?