Другой Путь

Я прихлебывал чай, слушая его рассуждения и изредка почти автоматически вставляя «ага, угу, конечно, да», но внезапно он остановил поток слов и спросил:

– Сильно Москва изменилась?

В этот момент скрипнул ключ в замке, и в дом вернулась Юля.

– Дед, – рассерженным голосом с порога заявила она, – ты меня больше в магазин за своим коньяком не посылай! Сам ходи за ним! На меня смотрели так, словно я алкоголичка какая-то! И продавать не хотели, пока паспорт не показала. А еще какие-то алкаши привязались, все третьей звали. Не пойду больше!

Я улыбался, вспоминая ее привычку все сваливать в одну кучу. Если утром сломался каблук – то и все остальные события дня будет плохими: вороны будут особенно черными, машины вонючими, а дети в песочнице – крикливыми.

– Вот! – она поставила бутылку на стол между нами. – Пейте!

Довольная устроенной демонстрацией своей значимости, удалилась из комнаты, она задержавшись на мгновение на пороге – проверить краешком глаз мою реакцию.

Я сидел спокойный и добродушный как Будда Майтрейя, хотя вряд ли Юленька знала, кто это такой. А Валентин Аркадьевич спрятал улыбку в своих знаменитых усах.

Мы действительно выпили по рюмке отвратительного трехзвездочного коньяка – чтобы у Изотова было оправдание перед внучкой. Еще немного поговорили о всякой всячине, и я стал собираться.

Уже стоя у открытой двери, Юля нашла в себе смелость спросить:

– Тогда, в автобусе, вы говорили со мной потому что я внучка деда Вали?

– Нет, Юленька, – доброжелательно улыбнулся я. – Тогда это была чистая случайность. Просто вы мне очень понравились.

– Так почему тогда…

– До свиданья, Юленька, – перебил я девушку и, спускаясь вниз по лестнице, услышал вслед тихое:

– До свидания.

Я вернулся в гостиницу и подарил дежурной по этажу «красиви рюсски матрошка», чтобы не оставалось сомнений в моем блуждании по галереям ГУМа, а то еще сообщит «куда надо». А мне сюрпризы вообще не нужны. Их и без того хватает.

На следующий день я улучил момент и позвонил Изотову из телефона-автомата на станции Кузнецкий мост – до нее было недалеко идти от гостиницы, но в то же время она располагалась на достаточном удалении, чтобы гарантированно не встретиться с кем-то из группы или сопровождавщих.

Павлов обещался ждать меня около полудня в холле Третьяковской галереи.

В условленное время я был на месте.

Георгий Сергеевич тоже совсем не изменился – такой же большой и грузный, только почему-то с палочкой.

– Здравствуй, Сережа, – поздоровался он. – Как ваши дела?

Мы потихоньку пошли по экспозиции, иногда присаживаясь на скамейки, и я объяснил Павлову причины своего появления. Как и ожидалось, ни о каком требовании вернуть половину денег он не знал, и, хоть и старался не показать виду, но заметно расстроился.

– Что же станем делать, Сережа? Так просто этого оставлять нельзя.

И только теперь в моей памяти о Чарли появилось четкое знание, что он был убит неизвестными в начале восемьдесят седьмого.

– Мы разберемся с ним, Георгий Сергеевич.

– Хорошо, Сережа, – вздохнул Павлов. – Жалко мальчика. Я читал о ваших успехах. Игорь (вот как звали Рассела!) достаточно подробно все изложил в своих сводках. Пока мне нравится то, что вы там наработали. А с Игорем… Такое не должно оставаться безнаказанным. И без него в нашей стране полно иуд. Но, кажется мне, что это еще не все, что ты привез мне?

– От вашей проницательности трудно что-то скрыть, Георгий Сергеевич. Да, это еще не все. Но…

– Рассказывай, Сережа.

Я собрался с мыслями и без долгих предисловий выложил свое желание:

– В следующем году осенью на всех мировых биржах случится невиданный коллапс. «Черный понедельник» назовут эту дату. Падение за один день будет колоссальным. От двадцати-двадцати трех процентов по основным индексам на европейских и американских биржах до сорока пяти на азиатских. Но в течение двух лет рынки полностью восстановятся.

– Интересно, – Павлов склонил голову. – И-и-и?

– Было бы очень хорошо, если бы на этот период времени в моем распоряжении оказалась значительная сумма. На порядок, а лучше на два больше, чем есть сейчас. Чем больше вход, тем больше выход.

– И где же я тебе ее возьму?

Он придержал меня за руку и усадил на скамейку перед огромным полотном с изображенной на нем горой человеческих черепов.

– Апофеоз войны, – прокомментировал картину Павлов. – Не знал художник Верещагин, что будущие войны будут вестись не на выжженных полях, а на площадках фондовых бирж. Однако результатами нынешних войн будут не жалкие горки костей и разрушенные кишлаки. Победитель получает весь мир. Право диктовать свою волю. Наверное, ради такой цели ничего не жалко?

– Не знаю. Наверное. У моей войны другие цели.

– Но итог будет тем же, – то ли спросил, то ли заключил Павлов.

– Знаете, Георгий Сергеевич, я два года не только делами занимался. Я читал. Читал все то, что невозможно прочитать здесь. И вот что я вычитал. Примерно в то же время, когда художник Верещагин в чине поручика ездил по гарнизонам Средней Азии, набираясь впечатлений для вот этой картины, на другом конце света шла война[81]. И там этих черепов были не кучки, там горы громоздились до неба. Есть много точек зрения о причинах войны, о тех, кто ее развязал. Кто-то винит парагвайских диктаторов, возомнивших о себе невесть что, кто-то настаивает на том, что во всем виноваты безголовые бразильцы. Есть мнение, что войну развязали деятели из Британии, чьим пароходам было запрещено появляться в Парагвае, а банковские дома Бэрингов[82] и Ротшильдов[83] никак не могли втюхать парагвайцам – на тот момент единственной индустриальной стране в Южной Америке – свои кредиты. Но факты, факты: Парагвай до войны – ведущая южноамериканская страна без внешнего долга, без безработицы, без преступности, без инфляции, но зато со всеобщей занятостью, сытостью, образованием, которое, кстати, было бесплатным…

– Прямо СССР какой-то. Почему же в наших учебниках о том Парагвае ни слова?

– Наверное, потому что там социализм стал не результатом борьбы народных масс, а итогом кропотливой работы трех поколений диктаторов, понявших, что самым послушным гражданином будет довольный гражданин.

– А разве так бывает? Чтобы социализм шел сверху?

– В Парагвае было. Диктаторы Лопесы очень своеобразно для того времени взаимодействовали с внешним миром – брали не кредиты, а нанимали специалистов: инженеров, архитекторов, учителей. Выгнали из страны испанских колонизаторов, и национализировали их землю, на которой развернули фермерские хозяйства и самые настоящие колхозы – хозяйства с общественными основными фондами. Они назывались «Поместья Родины». Представляете?

– Смотри-ка, а мы все гадали – откуда эта замечательная идея? И что дальше?

– А дальше все просто – Парагвайцев втянули в войну, но сказать честно, они и сами были не против немного повоевать: нужен был выход к морю. А как только единственная водная артерия – река Парана, связывающая континентальный Парагвай с океаном, оказалась в руках бразильцев, вторгшихся в соседний Уругвай, война была практически предрешена.

– Везде одно и то же, – горько заметил Павлов. – Доступ к ресурсам, их более-менее справедливое распределение, транспортировка продукции до мест сбыта. Убери что-нибудь одно из этой задачи, и развитие будет невозможно.

– Везде одно и то же, – повторил я вслед за Павловым. – Потому что законы экономики везде одинаковы. И тот, кто ими владеет лучше, знает и использует нюансы и взаимосвязи – тот и правит миром. И по-другому – никак.

Павлов на пару минут призадумался, а потом спросил:

– Так что там с Парагваем?

– Война с Аргентиной, Бразилией, Уругваем. Истреблено почти все парагвайское население. Уж мужское – практически все. От полутора миллионов довоенных осталось двести тысяч после войны. Из которых мужчин – менее тридцати тысяч. Из прежних семисот. Тот самый геноцид, о котором так любят теперь орать честнейшие бритты и янки на каждом шагу. Огромные контрибуции победителям, «благородно» прощенные в 1948 году. Но и победители – Бразилия, Аргентина, Уругвай, оказались так измотаны этой войной, так опутаны военными кредитами Ротшильдов и Бэрингов, что почти сто лет расплачивались по своим векселям. Как говорится – ищи, кому выгодно?