Страница 49 из 61
Мы с Иваном Антоновичем без уговора метнулись разом к загодя приготовленным и расставленным повсюду мешкам с песком. На наше счастье, первые попавшие нам в руки мешки оказались сухими, и бомбы в самых опасных местах мы сравнительно быстро засыпали и затушили. Зажигалки фыркали, песок от них отскакивал, но мы хватали новые мешки и сыпали его на этих злобных зверенышей, пока они, придушенные, не умолкали.
Мы все метались от уже мертвых, безвредных бомб к живым, зло пыхающим огнем. Сколько прошло времени: минуты или часы, мы не ведали. Все темнее становилось на станции и на деповском дворе. Это значило, что и там, и здесь зажигалки побеждены, и фашисты не дождутся, чтобы Москва-Сортировочная погибла в огне пожара. Только в канавах еще билось пламя и с треском, в венце искр, рвалось наверх.
Мы подтащили сюда побольше мешков и принялись засыпать песок в канаву, на огонь. Но не знали, что сырой песок (а в канаве была вода) опасен для нас: бомба яростно отбрасывает его. В какой-то момент Иван Антонович неосторожно наклонился над канавой, и сноп фосфористых искр плеснул ему в лицо. К счастью, не попало в глаза. Я сбил огонь с его затлевшей одежды, как мог вытер ему лицо, на котором уже набухали волдыри ожогов.
— Беги в санчасть, Антоныч, я сам управлюсь!
— Не-ет, сначала потушим!
Потом мы побрели к деповской «курилке», уселись прямо на земле под стеной. Молча затягивались цигарками, пряча огонь, и не было сил подняться. Вокруг нас собрались люди, прибежала медсестра и принялась чем-то мазать Антонычевы ожоги, сам он только устало и виновато моргал. Через великую силу я заставил себя встать и потащился к своему локомотиву. Ведь он ждал меня, чтобы ехать в очередной рейс».
В приказе министерства о присвоении Александру Ивановичу Жаринову звания «Почетный железнодорожник» было сказано «За героизм и мужество, проявленные при тушении зажигательных бомб»…
Он снова водил поезда и налаживал комсомольскую работу. И это было очень тесно связано. Главное было в том, чтобы вовремя доставлять военные грузы. В этом теперь заключалась и партийная, и комсомольская, и профсоюзная, и всякая другая работа.
Паровозов не хватало, людей тоже не хватало. Но и здесь нашли выход из положения. Там, где надо было работать двоим, справлялся один, и к каждому паровозу прицепляли двойные составы. Стало хватать и людей, и паровозов. Тем бригадам, которые перевыполняли эти двойные нормы и отличались еще смелостью, находчивостью или военной хитростью, присваивалось звание фронтовых.
Первой в депо такое звание получила Сашкина бригада, а потом и вся его комсомольская колонна. Это не удивительно, потому что в колонне подобрались боевые ребята вроде Витьки Блаженова, который сам вскоре стал вожаком одной из колонн. А Сашка опять отличился, и его бригаде было передано на вечное хранение Красное знамя Московского горкома комсомола. Так с этим знаменем на паровозе он и ездил, не убирал его даже во время бомбежек. При таких условиях оно, конечно, не могло остаться в полной сохранности, и кое-где его повредило, но никаких взысканий или упреков за это Сашка не получил.
Немцев отогнали от Москвы, и они бомбили теперь не каждый день. За целую зиму на Сашкины поезда налетали всего шесть раз. Ни один осколок в него больше не попал. Правда, был случай, который мог стоить ему жизни, но все кончилось благополучно.
Ночью он вел поезд с людьми и машинами: эвакуировался какой-то завод. Подъезжая к станции, никак не мог найти карликовый светофор. Должен быть где-то близко, а нету. Сашка злился, думал, всему виной его глаз. Спустился по ступенькам вниз и на последней подножке присел, чтобы легче было разглядеть этот низенький светофор. А разглядев, понял: принимают не на прямой путь, а на боковой, где стоят вагоны. Взвился наверх, дал экстренное торможение, а потом и контрпар. Паровоз остановился, только чуть коснувшись буферами стоявшего впереди вагона. И всех-то их там оказалось четыре, но они были с бомбами.
По чьей вине пустили поезд на занятый такими вагонами путь, так, кажется, и не удалось выяснить. Но не останови Жаринов вовремя состав, катастрофа была бы неизбежной.
Прошел еще год, и вдруг депо попало в прорыв. Вместо суток паровозы стояли в ремонте пять-шесть дней. На заседании парткома кто-то сказал:
— И люди, и машины работали на износ. А мы все затягивали гайку, пока не сорвали резьбу. Теперь ничего не поделаешь. Целые узлы паровозов дошли до ручки, запасных частей нет, а люди спотыкаются от усталости и ничего уже сделать не могут. Надо, чтобы нам помогли.
— Это неправда, — сказал секретарь парткома. — Это неправда, что люди уже ничего не могут сделать, — повторил он. — Хотя верно, что они спотыкаются от усталости. Нет, резьба не сорвалась у наших рабочих, как говорят здесь, а просто кое-кто растерялся. Я предлагаю назначить мастером ремонтного цеха Александра Жаринова.
Все согласились. И начальник депо согласился.
На следующий день Александр узнал о назначении и отказался. Он не хотел уходить с паровоза.
Если разобраться по существу, он был прав. Как только ремонтный цех начал сдавать, Сашкина колонна, следуя примеру машиниста Панина, весь ремонт взяла на себя. Такое решение казалось невыполнимым. В самом деле, раньше на каждом паровозе работали три бригады. Во время войны стали работать по две бригады. Это уже серьезная перегрузка. Как же при таких условиях брать на себя еще ремонт! Но люди приняли решение делать его. На отдых времени теперь совсем не оставалось. Следили только за тем, чтобы каждому паровознику каждые сутки дать хоть немного времени для сна. Колонна Жаринова получила Красное знамя обкома комсомола.
Когда Александр отказался от нового назначения, секретарь парткома сказал ему:
— Конечно, не стоит идти. Поезда теперь не бомбят, ребята — один в один, заработки большие из-за перевыполнения плана, да плюс к тому в оборотном депо на каждый рейс выдают без карточек четыреста граммов хлеба, сто граммов колбасы и тридцать граммов конфет. Какой же смысл идти в депо, где никаких дополнительных пайков нет и положение трудное?
Александр посмотрел на секретаря парткома, в его насмешливые улыбающиеся глаза и сказал:
— Вот гады!
— Кто гады? — не понял тот.
— Немцы, кто же еще!
Он пошел домой спать, а под утро появился в ремонтном цехе. Приказа о его назначении еще не было, но все уже знали, что он дал согласие.
Жаринов разобрался с делами и увидел, как они плохи. Потом стала собираться утренняя смена. К третьему гудку пришли все. Еще никто не начал работать, люди и в самом деле спотыкались от усталости. А возможно, от недоедания. Александр подумал, что на работе они не очень устанут, дел немного: к ремонту четырех паровозов даже приступать нельзя, нет запасных частей. На остальных кое-что по мелочам можно сделать.
После третьего гудка Жаринов велел сообщить по радио: назначается выходной день.
Никто ничего не мог понять. Что еще за выходной?
— Сегодня воскресенье, поэтому выходной день, — сказал Жаринов и ушел в свою конторку.
Он уткнулся в книгу для записи ремонта, не отрываясь от нее, косился в цех. Он не знал, придет к нему кто-нибудь или обрадованные люди разбегутся по домам, а он останется один на весь цех. Несколько человек все-таки заглянули. Просто так, без всякого дела. Кое-кто, должно быть, из любопытства, узнать, зачем в конторке собираются люди. Конторка была маленькая, стало тесно.
— Давайте выйдем в цех, — сказал Жаринов.
Оказалось, не так уж мало людей набилось в конторке. Теперь к ним присоединились и те, кто не успел уйти домой. Люди чего-то ждали.
Александр встал на буксу, лежавшую возле конторки, и спросил:
— Что будем делать?
Все молчали. Потом кто-то сказал:
— Ты мастер, ты и должен знать, что теперь делать.
— Верно, — подтвердил Александр.
Он решил, что сейчас подходящий момент, чтобы произнести речь, к которой подготовился заранее.