Страница 4 из 11
— Не рассыпаться! — надсаживаясь, заорал капитан Рыбаков. — Отходить с флангов!
Из-за деревьев уже виднелись заросшие развалины. И оттуда, из подземных щелей, из обрушенных проемов окон молча лезли ссутулившиеся фигуры в обрывках истлевших одежд. Самым страшным было то, что некоторые из них сжимали в иссохших руках новенькие немецкие автоматы. И стреляли. Пули цвиркали над головой, по кустам, отбивали кору с деревьев. Рядом всхрипнул и умолк, заваливаясь в мох, Сашка. А мертвые монахи, неизвестно чьей волей поднятые из пепла столетнего пожарища, двигались, дергаясь, как марионетки. Нефедов выматерился, заметив, как сбились в кучу и побледнели необстрелянные солдаты из последнего пополнения.
— Стоять! Ты куда, сволочь?! — схватил он за воротник тощего паренька с круглыми от ужаса глазами. Карабин тот волочил за ремень, как палку — дулом по земле. Нефедов ударил его кулаком по зубам, паренек всхлипнул, но продолжал вырываться из рук.
— Ботва деревенская! Стреляй, в господа душу мать, если штыка нет! — следующая зуботычина привела солдата в чувство. Он вскинул карабин. И тут Степан упал, сбитый с ног тяжелым мохнатым телом, прямо над ухом скрежетнули по металлу каски длинные клыки. Дико заорал рядом молодой, снова бросивший карабин и закрывший голову руками.
— Хха… — хрипел Степан, ворочаясь под смрадной тушей. — Вре-ешь, сука… Вреешь…
Чувствуя, как рвется и трещит несокрушимая ткань куртки, он по рукоять всадил заговоренный дедовский кинжал в горячее брюхо и провел булатом долгую смертельную черту. Хрустнуло чужое мясо, расступаясь под ножом и зашипела на серебре нечистая кровь. Рык умирающего оборотня почти оглушил Нефедова — он рванулся и вытянул свое жилистое тело из под твари. Оглянулся по сторонам. Рядом дергал ногами в грязных сапогах давешний паренек, у которого на разорванной шее уже не было головы.
— Бляя-а! — прошипел рядовой, сам щерясь не хуже волка. Но про смерть трусоватой деревенщины он тут же забыл. Хуже было то, что шагах в пяти, прислонившись к сосне и стреляя из «Токарева», стоял капитан, зажимая другой рукой грудь. Из-под пальцев по куртке расползалось алое пятно. Прострелив голову обгорелому трупу, Рыбаков сполз вниз. Увидев метнувшегося к нему Степана, он разлепил губы и выдохнул:
— Степан. Где отец Петр. Найди. Его. Нельзя. Чтобы побежали. А то всем конец… — и уронил голову в мох.
Священник обнаружился впереди, почти у самых развалин. Он спокойно стрелял, окруженный четырьмя оставшимися иноками. Черные фигуры, покрытые коркой обгорелой кожи падали, но на их место вставали другие. Отец Петр неразборчиво крикнул что-то, сверкнув белыми зубами на запорошенном сажей лице.
И тут Степан Нефедов, бывший командир разведвзвода, а ныне — обиженный начальством штрафник, рванул на груди ворот рубахи. Страшный матерный рык из его груди, на которой мотался медный крест, перекрыл автоматные очереди.
— Слушать мою команду, так вашу перетак, трусы, сволочи! За мной, в Иисуса Христа и товарища Сталина! Режь блядским тварям поджилки, мать их…! — и рванулся вперед, не пригибаясь и отведя в сторону руку с потускневшим кинжалом. За ним из-за деревьев, медленно, а потом все быстрее, бросились бойцы, побросав карабины и выдирая из чехлов штыки и саперные лопатки.
И началась резня. Твари умирали молча, молодые волколаки визжали под ножами, а люди коверкали рты матюгами и богохульствами — человек не архангел, а в бою все дозволено. Степан, глаза которого заливала кровь с распоротого лба, резал и колол, не чувствуя даже, как на плечах повисло сразу несколько мертвецов. Он таскал их по поляне, обрубая обгорелые пальцы и прикрываясь чьим-то торсом от выстрелов.
И вдруг тяжесть со спины упала. Кто-то толкнул Степана живым, упругим плечом, коротким хватом, словно кузнечными клещами, остановил его руку в замахе и пробежал вперед. Рядовой крутнул головой туда-сюда, смахивая с ресниц капли крови. Из леса молча появлялись здоровенные мужики в пятнистой форме, со странными короткими ружьями. Один из них на глазах Нефедова встретил кинувшегося наперехват волколака выстрелом, который разметал клочья паленой шерсти и дымящего мяса в разные стороны.
Батальон СМЕРШ подоспел вовремя.
Степан, чувствуя, как ноги подкашиваются, опустил клинок и сел прямо на мохнатый труп, трясущейся рукой шаря по карманам кисет с табаком. Он уже не оборачивался на редкий стук выстрелов и равнодушно глянул, когда мимо него протащили, заломив локти вверх, схваченного в подвале немецкого эсэсмана-инвольтатора. Волоча ноги, по поляне бродили уцелевшие солдаты, собирая карабины, и отец Петр читал благодарственную молитву.
На плечо штрафника опустилась тяжелая ладонь. Он обернулся и поднялся, морщась от внезапной боли в прокушенной насквозь щеке. Перед ним стоял полковник Иванцов.
— Товарищ полковник… — начал было Степан, но Иванцов отмахнулся широкой, как лопата, ладонью. Глядя в лицо Нефедову светлыми, почти прозрачными глазами, он помолчал. Потом тяжело усмехнулся.
— Вольно. Благодарю за проявленный героизм… старшина Нефедов. И пойдем со мной, Степа. Выпьем за победу и за помин души твоего капитана. А потом поможешь мне наградные листы писать.
Степан кивнул и пожал протянутую руку.
— Я сейчас, товарищ полковник. Только карабин подберу.
5. Принеси меду
— Тхоржевский! Казимир! Рядовой Тхоржевский!
Казимир встрепенулся и открыл глаза. Сверху сыпалась земля. Откуда? Но тут же он взглянул наверх и все понял. На краю ямы, из которой местные хуторяне брали песок для всяческого строительства, высилась угловатая, точно вырезанная из твердого картона, фигура лейтенанта Васильева.
— Тхоржевский!
— Я, товарищ лейтенант! — Казимир вскочил, подхватывая винтовку, ремнем обвившуюся вокруг левой руки. Лейтенант несколько секунд разглядывал его — сверху вниз, точно раздумывая, стоит ли вообще говорить с обычным солдатом в грязной шинели, только что поднявшимся от неуставного сна. Потом махнул рукой.
— Слушай, Казимир, — лейтенант протянул откуда-то из-за спины большую жестяную банку из под растительного масла, которое в войну присылали по ленд-лизу. — Ты вроде говорил, что дед у тебя когда-то в этих краях пасечником был?
— Да, товарищ лейтенант, — Тхоржевский грязным кулаком потер лицо, и лейтенант снова про себя отметил, какой же все-таки этот солдат худой и нескладный, — точно, был дед пасечником. Мать рассказывала, что вроде как и сейчас даже есть. Только не видел я его давно, деда-то. Знаю, что живет здесь, даже пройти смогу, а вот есть там сейчас пасека или нет — наверняка не скажу. Извините.
— Ничего. Раз сможешь пройти, то и хорошо. Все же родная кровь, верно? Дед тебе не откажет.
— Вы о чем, товарищ лейтенант?
— Слушай, Тхоржевский… Я ж тебя не в службу, а в дружбу прошу — хотя сам понимаешь, мог бы и приказать как офицер солдату и подчиненному. Но я тебя прошу… Казимир, принеси меду, а? Без сладкого уже и жизнь не в радость. Больше здесь нигде не достать, а спросишь кого-нибудь — молчат как мертвые, только головами мотают, как будто не меда прошу, а чего-то непонятного. Достань меду, рядовой, а?
— Давайте банку, товарищ лейтенант, — Тхоржевский протянул руку и Васильев со смешанным чувством облегчения и легкого стыда сунул ему в пальцы жестянку. Казимир зачем-то осмотрел ее со всех сторон. Блестящий ребристый корпус банки показался ему чем-то вроде немецкой мины: такая же, с виду тихая, но изнутри — смертельно опасная. Бодрясь, он подкинул банку в руке и улыбнулся.
— Все в порядке, товарищ лейтенант. Будет мед! Так я пойду?
— Иди, — махнул рукой Васильев, уже глядя куда-то в сторону. Но, видимо, он увидел что-то такое, от чего его лицо мгновенно изменилось, и он торопливо пробормотал:
— Стой! Погоди!
Казимир, уже двинувшийся было в сторону леса, замер. Сзади по траве зашуршали чьи-то тяжелые шаги. Пыхнуло дымом, едкая вонь крепкого самосада обожгла Казимиру ноздри. Не оборачиваясь, он судорожно подтянул ближе свою потрепанную «трехлинейку». Шаги приблизились и замерли.