Страница 7 из 71
— А ведь если судить по их литературе, — заметил Грачик, — именно в Штатах борьба с преступностью поставлена на научную базу. Их Федеральное бюро расследований, пресловутое ФБР, — это же кладезь современных достижений науки и техники в области криминалистики?
— Беда в том, что вся эта наука и вся эта техника направлены совсем не туда, куда и следовало бы направить и куда направляем их мы, — сказал Кручинин. — Функции ФБР — антиобщественны, поскольку оно, это ФБР находится во власти реакции целиком и полностью. Про аппарат американской полиции и юстиции не скажешь, что он играет роль института, предназначенного для оздоровления общества. Огромная опухоль преступности в буквальном смысле слова разъедает организм американского общества, но ФБР и не думает удалять эту злокачественную язву. От борется с нею лишь постольку, поскольку то го требует безопасность жизни и собственности верхушки общества. Американский судья, американский криминалист, американский сыщик — слуги тех, кто им платит. Нам, советским людям, трудно поверить, что гангстерскому синдикату «Убийца» можно просто заказать «убрать» нежелательное лицо. По таксе существующей в этом синдикате, его убьют. Правда, такса эта высока. Ведь в неё входит оплата снисходительности полиции.
— Да, мне казалось, что… — начал было Грачик, но Кручинин остановил его движением руки и продолжал:
— Вот ты спрашиваешь меня, можно ли, имея дело с преступлениями, аморальностью, сохранить веру в чистоту человека и оставаться чистым самому. А что же, по-твоему, хирург, удалив раковую опухоль, стал менее чист, чем был? Пустяки! Вид этой опухоли не сделал его противников красоты. Напротив, он, вероятно, только ещё больше захотел видеть красивое, верить в здоровое, наслаждаться жизнью во всей её полноте. — Кручинин на минуту задумался и, помолчав, поглядел на вика. — Разве ты, мой друг, не видишь сродства миссии освобождать жизнь для чистого, всего светлого, что растёт так устремлённо, так победоносно? — Тут, зада желание Грачика заговорить, Кручинин бил его: — Можно подытожить эту мысль положением о служении делу переработки самих нравов, испорченных частной собственностью на средства производства.
— И совершенно ясно, почему Феликс Дзержинский остаётся в моем представлении одним из самых светлых, самых человечных образов, какие рождены революцией… — проговорил Грачик, заражаясь настроением Кручинина. — Какой благородный облик, правда?… Какой чудесный пример для нас!.. И какой благородный путь указан им… Вот подлинный «рыцарь революции»!
Кручинин положил руку на плечо собеседника.
— Но в увлечении не совершай ошибки, приведшей кое-кого к большим трудностям и разочарованиям: идти по пути, указанному этим человеком, не легко.
— Ах, Нил Платонович, джан. Зачем так дурно обо мне думаете! Разве я могу считать, что хорош путь без препятствий. Важно, чтобы дорога не была извилистой. А если она пряма… Пожалуйста, не страшны тогда барьеры!
Вернёмся, однако, от экскурса в прошлое отношений Кручинина и Грачика к событиям, происходившим в ту новогоднюю ночь.
СЛЕД ГОРНОГО БОТИНКА
Грачик не без труда догнал Кручинина, успевшего уйти довольно далеко по переулку, как вдруг тот резко остановился и, тихо засмеявшись, сказал:
— Ну, ну, я же знаю: ты сгораешь от любопытства, как провинциальная девица. Спрашивай! Грачик понял, что начинается обычная игр в вопросы и ответы.
— Тогда… — сказал он, быстро обдумывая первый вопрос, — зачем вы вдруг на мест, происшествия стали страдать зевотой? Обратите внимание, пожалуйста: не спрашиваю «почему?», — говорю «зачем?». Раньше этого с вами не бывало.
— Тебя прежде всего интересует моё здоровье? Это очень мило, по-дружески… Ответ: потому, что мне необходимо было знать, куда выходит второе окно кабинета.
— И что же?
— Мы идём или во всяком случае стараемся идти туда, куда оно, по-моему, глядит.
— А почему было не спросить об этом прямо?… По-моему, там были только свои.
— Вот этот-то вопрос меня и интересует больше всего: не было ли в комнате кого-нибудь, кого ты не назвал бы своим?
— По-моему, — с усмешкой сказал Грачик, — тот единственный, кто не был бы «своим», был мёртв.
— Мёртв?… — Кручинин слегка присвистнул: — Если бы я был уверен в том, что он мёртв.
Тут Грачик сам едва не свистнул от удивления, но только протянул:
— Так… А что общего между этим ограблением и планом минирования станции? — спросил он. — Мне показалось, что вы…
— Да, именно это я и хотел сказать: секретарь достал из сейфа план расположения мин в здании централи и объяснение устройства, которым можно произвести взрыв.
— Почему вы так думаете?
— Потому, что владелец шкафа — будь то убитый секретарь или пока ещё живой патрон — человек большой пунктуальности. Все, что хранилось в сейфе, перечислено в табличке, прикреплённой к внутренней стороне дверцы. В этом списке план минирования стоит в ряду, соответствующем номерам больших голубых конвертов. Бумаги или ценности хранятся на других полках и имеют другую нумерацию. Любому из нас было бы достаточно полминуты, чтобы убедиться: именно этого конверта нет на месте.
— Позвольте, пожалуйста! Ведь отперт ещё один маленький ящик внутри сейфа? — возразил Грачик.
— В нем, при всём желании, нельзя было поместить план, нанесённый, несомненно, на большом листе бумаги или кальки.
— Голубого конверта не было и на трупе!
— Не было.
— Значит, его и унёс грабитель? Так полагаете?
— Если он вообще что-нибудь уносил из здания станции.
— Э-э, джан! Вы хотите сказать, что он с своей добычей остался там?
— Грабитель-то, если можно так назвать того, кому этот план был нужен, несомненно, остался там, но пакета у него уже не было.
— Почему вы так думаете?
— Потому что шпингалет окна, которым я заинтересовался, был поднят, и створка притворена недостаточно плотно, в то время как все остальные окна, в полном соответствии с сезоном, были затворены очень тщательно.
— Запор мог быть поднят давным-давно?
— Если бы окно было давно неплотно за творено, то в комнате не мог бы удержаться такой спёртый воздух, и на пыльном шпингалете не сохранилось бы ясного следа пальцев.
— А почему вы думаете, что убийца остался в, пределах станции? Ведь лейтенант довольно убедительно показал: проще всего было скрыться по запасной лестнице, по которой похититель и проник в кабинет.
— Последнее требует доказательств. А то, что он убежал по этой лестнице, отпадает. Нельзя беззвучно пробежать шесть маршей по железной лестнице. Это должно быть хорошо слышно далеко за пределами лестничной клетки… Если только человек не бежит в носках. А это тоже отпадает… Одним словом, железная лестница — довольно надёжный свидетель.
— Чему?
— Тому, что никто по ней не сбегал.
— Выходит, по-вашему, убийца оставался в здании, пока мы там были?
Грачик в сомнении покачал головой, но Кручинин отрезал:
— Безусловно.
— Значит, нужно было обыскать станцию. Непременно обыскать.
— И либо найти его, либо нет. Но зато уж наверное показать преступнику или преступникам, что мы кое о чём догадываемся.
— Так почему же вы не попросили шефа оцепить станцию?
— Чтобы сообщники убийцы, те, по чьему приказанию он действовал, пока ничего не боялись.
— Ай-ай-ай! — Грачик укоризненно покачал головой и даже прищёлкнул языком. — А вы думаете, что очень корректно с вашей стороны скрыть все эти соображения от наших любезных хозяев?
Кручинин вынул из кармана листок и, протянув его Грачику, направил на него луч карманного фонаря.
— Полюбуйся.
Это был пропуск в помещение станции.
— Подложный пропуск на имя Браду! — воскликнул Грачик.
— Если бы подложный! Бланк не возбуждает ни малейших сомнений.
— Вы хотите сказать: он выдан… в полиции? Да, трудное время. Совсем паршивое время.
— Не столь трудное, сколь сложное. А общем довольно интересное. Ты не находишь?