Столица для поводыря

– А вот Никса о долге государя нечто совсем отличное говорит, – делая невинные глазки, сдал брата Владимир. – Он, Сергей Григорьевич, намедни Саше доказывал, что первейшим делом стоит приведение державы в порядок, развитие производств, придание императорской армии должной силы. И еще – что иные страны должны вспомнить о русской мощи.

– Да-да, – спрятал улыбку в усах опытный царедворец. – Кто же из цесаревичей о славе Петра Алексеевича не мечтал? Вот и батюшка ваш Александр Николаевич с попечителем своим господином Жуковским немало на этот счет беседы вели. Государь наш и реформы свои великие оттого начал. Да, слава богу, вовремя одумался. Реформы – это, ваши высочества, что? Это суета и беспорядок! Великий князь вот все на историю уповает. Дескать, она нас рассудит. Я и не спорю. Что проку? Рассудит. История, уж поверьте старику, – дама степенная, чинная. А они ей эту мышиную возню под нос, прости господи! Где же тут благообразие? Дерганье только и шум…

Когда я выбирал кандидатуры тех людей, кому отправить свое послание – предупреждение о болезни наследника, то в первую очередь интересовался близостью к трону и участием в судьбе Николая. Читая Василинину сводку о графе Строганове, отметил для себя, что Сергей Григорьевич – покровитель искусств и интересуется отечественной историей. Нескольким десяткам или даже сотне тысяч своих крестьян дал волю до высочайшего манифеста! Мне тогда и в голову не могло прийти, что это может быть жестом против реформы, а не за нее!

А ведь он хитер! Строгановские крепостные получили личную свободу и какие-то наделы земли без всякого выкупа. Но на других – не на тех, что провозглашал манифест, – лично им установленных условиях. Яркий образец коварства и хитроумия. И царскую волю исполнил до ее публичного провозглашения, и при своем остался. Могу себе представить, с чем сталкивался великий князь Константин, пока продавливал через Государственный Совет проект реформы, если каждый из ретроградов, ему противостоящий, хотя бы вполовину умен, как этот граф Строганов!

– Ну а вы, молодой человек, что скажете? – выдернул меня из полудремы раздумий воспитатель Николая. – Тоже, наверное, по годам своим рветесь все реформировать? Мне говорили, вы у себя в Сибири что-то и вовсе грандиозное задумали?

– Это эксперимент, ваше сиятельство, – скромно поклонился я. – Мне представляется опасным, когда изменений слишком много. Я бы не посмел менять сразу все в единое время. А вот провести эксперимент, попытаться что-то реформировать в одном, далеком от центральных губерний месте, – это другое дело. Небольшими шажками. Одно за другим…

– Да-да, – не до конца поверил граф. – Это разумно. Необычайно разумно для столь неискушенного в делах господина. И что же вы переменили бы в первую очередь?

– Я бы, ваше сиятельство, дозволил крестьянам переселяться на свободные земли в Сибирь. Нет-нет, не отовсюду! Я понимаю! Хотя бы сначала из тех мест, где земель мало или они ненадлежащего для крестьянского труда качества. Из прибалтийских губерний, с нечерноземных территорий…

– И что бы вам, Герман Густавович, это дало? – Он явно был заинтересован, хотя и старался этого не показывать.

– В этих местах стало бы просторнее, у черни не было бы повода больше роптать, что весьма способствовало бы благообразию. А в Сибири гигантские пространства простаивают без всякого применения. Выращенные там продукты могли бы быть доставлены на уральские заводы взамен тех, что привозят из приволжских губерний. Это позволило бы увеличить экспорт зерна…

– Оттого вы, Герман… Вы позволите мне вас так называть? От этого вы печетесь о строительстве паровозной линии от Томска к Уралу? Однако! Исключительно приятно, доложу я вам, обнаружить этакую широту взглядов в таком молодом господине! Этакие дела изрядно благообразны. Да-да! И эту мысль следует немедля донести до государя. И не спорьте! Давайте ка…

Дальше мне и говорить не пришлось. Только кивать в соответствующих местах или улыбаться. Граф сам вполне справлялся. Кортеж не успел еще свернуть с Московского на Загородный проспект, а загоревшийся идеей царедворец уже выдал три или четыре относительно реальных способа добиться внимания царя к теперь уже нашему общему прожекту. Причина его энтузиазма лежала на поверхности. Строгановы владели многочисленными заводами на Урале, и перспектива кормить рабочих дешевым сибирским хлебом не могла его не радовать.

Думаю, он не возражал бы и против того, чтобы часть следующих в мою губернию переселенцев остановилась в его вотчинах. После февраля 1861 года все промышленники испытывали нехватку рабочей силы.

Меня это совершенно не пугало. Я верил, что ямщик Евграф Кухтерин все-таки решится приехать ко мне в Томск весной. А уж в талантах этого проныры я нисколько не сомневался.

Царскосельский вокзал мало отличался от безликих коробок казарм и офицерских общежитий вдоль Введенского канала. Чуточку больше флагов и венков. Плотнее толпа. Многочисленнее гвардейское оцепление. На мостовой вновь появились скрывающие доски ковровые дорожки. Кареты, словно железнодорожные вагоны, покатились ровно, без опостылевшего дребезжания и цокота подков по булыжникам.

Пришлось ждать своей очереди. В пальто было зябко. Ветер легко выдувал остатки тепла из самых укромных местечек. Царевичи наверняка тоже мерзли, но ни словом, ни жестом этого не показали. И потом, когда наш экипаж форейторы подвели к проходу в вокзал, шли медленно, успевая приветствовать подпрыгивающих от восторга обывателей.

В общем зале, где мне пришлось остаться – в царские палаты никто даже и не подумал пригласить, – оказалось тесно. Курильщиков гнали на перрон, и все равно одетые с варварской роскошью сановники сталкивались, звеня орденами. Следовал ритуал извинений, без особой, впрочем, любезности, и почти сразу – новое столкновение.

Самое время незаметно покинуть это высокородное общество. Однако попрощаться с младшими детьми царя я не успел, а уйти по-английски – значит их обидеть. Чего уж я точно не желал.

Но и войти без приглашения в императорский зал вокзала я не мог. В глупой надежде, что кто-нибудь из царевичей соизволит хотя бы выглянуть, приходилось стоять в каком-то закутке у самого выхода к паровозам и не отрываясь смотреть на высокие двери, за которыми ожидала подачи состава царская семья…

– Герман! Герман Густавович?! – Голос явно принадлежал великой княгине Елене Павловне, но ее саму за шитыми золотом спинами вельмож я не видел. – Идите скорее сюда!

Я пошел на звук голоса. Незнакомцы вежливо кивали, с немногочисленными знакомцами приходилось раскланиваться. Несколько минут ушло на неспешное преодоление тридцати метров зала.

– Герман, – прошипела по-немецки княгиня, потянувшись к щеке, – какого черта вы здесь делаете? Как вообще вам удалось сюда пробраться?!

– Ваше высочество, я и не собирался! Но меня пригласили в экипаж…

– Ах Герман, да какое это имеет значение! Вам нельзя здесь быть, поймите же наконец! Это, верно, снова чья-то злая интрига… Но вы-то сами? Как вам могло в голову прийти?

– Так ведь…

– И не смейте оправдываться. Представьте, только представьте, что милая Дагмара узнает о болезни Николая! Какой может выйти конфуз! А виноваты в том станете вы, Герман! И я вместе с вами…

– Как же так?

– Да уж найдется кому указать на вас, милый Герман, пальцем. Да поведать принцессе, что вот, дескать, этот человек спас вашего жениха… Понятно вам наконец?

– Но что же…

– Стойте здесь и не смейте двинуться с места. Я найду Петю, и он придумает, как вас услать… А я передам царевичам ваши извинения.

Кому Петя, а кому и его высочество принц Ольденбургский. Благо тот быстро понял всю опасность моего в этом обществе дальнейшего пребывания и сразу явился самолично приказать мне немедленно отправляться готовиться к завтрашним смотринам. О которых я, кстати говоря, вообще уже забыл.

Можно подумать, мне для готовности нужно было сбегать в тридевятое царство за молодильными яблоками!