Страница 70 из 94
Но Бибиков, которого Сальдерн хотел заставить объясняться с Бенуа, смотрел гораздо спокойнее на дело. «Не заботьтесь о конфедератах, – писал он Панину, – они так ничтожны, что если не помешает что-нибудь особенное, то будущею весною выживу их из тех гнезд, где они теперь величаются со всеми французскими вертопрахами, и разве одно им будет убежище – австрийские земли. Да беда моя – общий наш друг посол: такая горячка и такая нетерпеливость, что с ног сбивает. При самой пустой и неосновательной от поляков вести (а их, по несчастию, здесь много) зашумит и заворчит: вот конфедераты усиливаются, вот уже они там и сям, а мы ничего не делаем, мы пропадем, они у нас отнимут все продовольствие! Нужны бывают все мое хладнокровие и все почтение к старику, чтоб удержать в пределах его запальчивость и напуски. Но будьте уверены, что сохраню эти качества, несмотря на странность его свойств. Часто мне кажется, что он совсем не тот, которого мы прежде знали; примечаю в нем странные подозрения: между прочим, кажется ему, что я с поляками очень вежлив и на его счет хочу приобресть любовь; иногда кажется ему, что не довольно бедного посла почитаю. Нередко уж и объяснялись, и я не раз от него слышал: „Помните, мой дорогой и достойный друг, что я представитель России и ваш бедный посол“. Я его иногда смехом, иногда серьезно переуверяю, что у меня и в голове нет его унижать и что я и без посольства привык его почитать, да и теперь он дороже мне как мой друг Сальдерн, нежели посол. И после этого опять хорошо идет. А когда придет подозрение на мою вежливость, то начнет говорить: „Вы меня выдаете, своего друга и посла, вы так учтивы с этими мошенниками-поляками, надобно обходиться с ними, как с канальями: они этого заслуживают“. В этом случае я прибегаю к своему красноречию и шутке: со смехом стану ему говорить, что не могу так грубиянить, как он, ему, как старому человеку, больше простят, а про меня скажут: русский невежа, жить не умеет. Клянусь вам Богом, что по временам причиняет он мне больше заботы, чем все вместе конфедераты. Если здешние наши политические дела имеют по желанию нашему какой успех, то извольте почитать единственным основанием этому глупость, трусость и нерешительность поляков. Ненависть их к нашему другу невыразима, а боятся его, как пугала какого-нибудь».
Бибиков успокаивал насчет Польши; но Остерман не мог этого делать относительно Швеции и, главное, тяготил беспрестанными требованиями денег для поддержания русской партии.
1 февраля Остерман прислал из Стокгольма известие о внезапной кончине короля. Необходимым дополнением к этому известию было требование денег для поддержания «благонамеренных патриотов, устремляющихся на сохранение национальной вольности». Относительно нового короля, Густава III, Остерман писал Панину: «О вступившем на престол короле за действительным ныне его в Париже прибытием, кажется, и никакого сумнения не остается, чтоб он теперь уже сам для себя у французского двора все то не выходил, чего когда-либо от него ожидать было можно, и, судя по веселым лицам господ шляп, довольно их полагаемую на То надежду приметить можно. Которая партия на будущем сейме поверхность получит, о том еще теперь судить нельзя; верно одно, что противною партиею все удобовозможные меры к приобретению поверхности приняты, к чему здешние их креатуры банкиры и потребные первые деньги знатными суммами выдали, и всякая вероподобность есть, что фельдмаршал граф Ферзен будет молодому государю наиглавнейшим ментором». Вожди благонамеренных представили Остерману смету, во что обойдется первое составление сейма в их пользу: для этого надобно было более 250000 рублей, потому что деньги должны быть истрачены в пяти провинциях и ста шести городах кроме издержек на приезд дворянства, покупку полномочий и прочего, причем Стокгольм не шел в расчет. Остерман сильно жаловался на вздорожание дворянских полномочий: прежде платили от двух до трех тысяч, а теперь и за десять тысяч талеров едва можно было достать. Но можно было рассчитывать на то, что в королевском семействе не будет единства: вдовствующая королева объявляла постоянно, что не намерена более вмешиваться в политические дела, а брат королевский принц Карл, приобретая час от часу больше популярности, обнадеживал благонамереных в своей милости, говоря, что ему не меньше их нужно сохранение вольности.
Благонамеренные взяли верх при выборах в мещанском сословии, причем Остерманом и английским посланником истрачена была немалая сумма денег. Победа обошлась так дорого, что в апреле Остерман послал в Петербург нарочного курьера с требованием новой присылки денег, объявляя, что у него осталось не более 9000 рублей. Екатерина написала Панину: «Лучше дать денег. нежели видеть в Швеции самодержавство и с ним войну посредством французских денег и интриг; итак, старайтесь, чтоб Остерман снабжен был нужным и в пору». Это нужное состояло в 337900 рублях.
В апреле Остерман извещал о стокгольмских толках по поводу австрийского вооружения: одни говорили, что вооружения эти производятся с согласия прусского короля, чтобы заставить Россию принять предложенные мирные условия; другие, что Австрия вооружается вследствие договора с Россиею и Пруссиею для раздела Польши и завоеванных турецких областей; иные выставляли намерения венского двора принудить русские войска выступить из Молдавии и Валахии, воспрепятствовать их переходу через Дунай, вытеснить их из Польши, с тайною помощию Франции низвергнуть с престола нынешнего польского короля и возвести на его место одного из принцев австрийского дома. Разумеется, последнее толкование принадлежало так называемым неблагонамеренным. Неблагонамеренные этим не довольствовались. В издании королевского библиотекаря Гервеля «Политические рассуждения» в статье о Польше описывалась древняя история русских князей и доказывалось, что после свержения татарского ига Россия постоянно стремилась к унижению Польской республики, употребляя для этого самих польских магнатов, которые, подчиняясь русскому влиянию сами были причиною своих настоящих бедствий. Почти не было. по словам Остермана, ни одного печатного политического сочинения, где бы не говорилось о Польше, где бы не доказывалось, что и Швеция подвергнется одинаковой участи, причем Англия будет помогать России разорением всех шведских фабрик, следовательно, необходимо держаться Франции.
Англия поспешила показать, как она будет помогать России в самую критическую минуту: незадолго до начала сейма британский министр в Стокгольме Гудрик объявил Остерману, что Англия отказывается участвовать в общих издержках для противодействия французской партии, и, как нарочно, в то же время объявил, что французский двор назначил на сеймовые подкупы в Швеции три миллиона талеров медною монетою. Остерман был в страшном затруднении, ибо на присланные Даниею 10000 талеров нельзя было много сделать. Несколько утешили Остермана заявления нового прусского посланника графа Денгофа, что Фридрих II приказал ему сообразовать свои поступки с поступками русского посланника и что новый шведский король в бытность свою в Берлине дал дяде своему прусскому королю обещание не подкреплять прежнюю свою партию, а соединиться с русскою партиею. В конце мая Остерман получил из Петербурга 100000 рублей, но при этом Панин писал: «По моей беспредельной откровенности, которую я к вашему в-ству персонально как друг иметь привык, не могу не сделать некоторых замечаний. Военные наши издержки становятся изо дня в день тягостнее и потому заставляют желать, чтоб внешние издержки, сколько можно, были сокращаемы. Вы, конечно, сами постигаете всю нужду такого сокращения и, конечно, сами собою как отлично искусный министр и как истинный сын отечества будете по крайней возможности и лучшему своему уразумению стараться ограничивать денежные расходы, дабы иначе нам вдруг не остановиться на средине дороги. Не подумайте, чтоб мысли мои имели в виду неуместную экономию; отнюдь нет, ибо я весьма понимаю, да и по опыту знаю, что она, когда дело, люди и умы раз в движение и ферментацию приведены, может быть и вреднее, и бесславнее самого безмолвия и бездействия; но я хочу только дать выразуметь, что нам в рассуждении собственных наших теперь забот и упражнений в толь, жестокой и обширной войне должно довольствоваться при будущем в Швеции сейме одержанием и обеспечением одних главных наших видов коренной нашей политики и настоящего времени. Ее и. в-ство изволит под сими двумя именованиями полагать: 1) удержание в целости шведской фундаментальной формы правительства; 2) отвращение короля и нации шведских от предприятия и учинения нам диверсии в продолжение войны нашей с Портою Оттоманскою. Для первого из сих двух пунктов надобно весьма, чтоб новый король дал при коронации своей такой обнадеживающий акт, какой покойным его родителем дан был, и, когда оный в начале сейма одержан будет без всяких отмен и изъятий против старого акта, тогда и можно уже нам будет в рассуждении существа формы правления оставаться до времени покойными зрителями, а между тем с большою свободою и силою обратить главное внимание на интерес времени, т. е. на удержание шведов не только от действительной войны, но и от наружных оной оказательств, дабы иначе не могло родиться в публике сомнение и пустой страх».