Страница 47 из 79
Единственною целию сношений польского правительства с русским в это тяжелое для Польши время было убедить царя подать более деятельную помощь в войне турецкой, соединить свои войска с войсками королевскими. Не довольствовались заявлением этого желания резиденту русскому и в сентябре прислали в Москву известного уже здесь Самуила Венславского. Посланник, по обычаю, приветствовал великого государя пышною речью; поздравляя с новым (сентябрьским) годом от имени польских и литовских народов, желал, чтобы Алексей Михайлович победами, долголетием, изяществом равен был Казимиру III и Сигизмунду I, слыл бы у государей христианских миротворцем, уподобился бы счастием Гераклию, долгоденствием Юстиниану, воскресил бы память Карла Великого: как тот на западе, так бы теперь царь на востоке вместе с королем польским поддержал падающую корону цесарскую.
На объявление старого требования о соединении войск Матвеев отвечал Венславскому, что турки побили царские войска в Ладыжине и войска коронные и литовские с тылу на неприятеля не пошли, чем возбуждено сомнение в царском величестве. Если бы в то время, как неприятель вошел в Украйну, король со всем своим войском двинулся на него, то царские войска, бывшие в то же время на Украйне, непременно бы соединились с польскими; но король сделать этого не захотел, и турки опустошили Украйну; за этою пустотою царским войскам нельзя идти вперед, на ту сторону Днепра, хотя они всегда стоят в готовности. Король желает соединения сил, когда войска турецкие обратились в его сторону, а как неприятель был на Украйне, то поляки на него не шли. Царские войска хотя и истомились, однако стоят в готовности на Украйне, а королевских войск и теперь на Украйне нет: так как же соединиться войскам? Король послал тебя сюда, зная наверное, что турки идут в Украйну, а сам за ними не пошел. „Король был обнадежен: хан прислал ему сказать, чтобы войска польские не двигались“, – сказал Венславский. „Мы только еще подозревали, а теперь выходит прямо, что король хана послушал; ясно, что войска неприятельские приходили на Украйну с королевского совета!“ – возразил Матвеев. Венславский: „Если неприятель из Украйны уже вышел, то пусть царские войска хотя перейдут на другую сторону Днепра“. Матвеев: „До весны наши войска будут на этой стороне; а на весну какое неприятельское намерение будет, в то время оба великие государи станут между собою ссылаться. Что же касается до общего мира с турками, то царское величество на мир согласен, только был бы он прибылен обоим великим государям“. В грамоте, отправленной с Венславским к королю, царь писал, что соединение войск за осенним и наступающим зимним временем невозможно: „Ваше королевское величество желаете теперь соединения войск, видя, что такая великая сила бусурманская в государства ваши валится; а если бы бусурманские войска в государства ваши не обратились, то, надобно думать, вы бы этого соединения сил и не пожелали. Однако мы своим войскам, как они ни истомились, по домам расходиться не велели, приказали им стоять на отпор неприятелю и пошлем к ним на помощь многих людей. Мы вам помогать готовы, только бы ваше королевское величество с чинами Речи Посполитой и Великого княжества Литовского изволили сложить сейм вольный и постановить, как неприятелю сообща отпор делать, чтобы это постановление было крепко и постоянно, а не так бы, как теперь со стороны вашего королевского величества делается: кто хочет, тот против неприятеля и идет“.
Уполномоченным, отправленным на новые андрусовские съезды, двоим князьям Одоевским, боярину князю Никите Ивановичу и стольнику князю Юрию Михайловичу с товарищами, был дан наказ: о соединении сил комиссарам отказать и в договоры не вступать. Но польские комиссары Марциан Огинский, воевода троцкий, и Антоний Храповицкий, воевода витебский, с товарищами грозили, что если соединения сил не произойдет, то поляки поневоле должны будут заключить мир с турками. Насчет вечного мира согласиться не могли, потому что комиссары не хотели уступить Москве в вечное владение тех городов, которые уступлены были ей по перемирию; об увеличении лет перемирия они не хотели говорить без договора о соединении сил. „Если, – говорили комиссары, – соединение сил не последует и Киев не будет отдан, то мы его саблями станем отыскивать; у нас теперь государь воинственный, который не только Киев, но и другие города отыскивать будет; может он оборониться от неприятеля и без царской помощи!“ По этому случаю Алексей Михайлович написал Собескому: „Великие послы съезжаются для умножения братской дружбы между их государями, а не для угроз; неприлично стращать мечом того, который и сам, за помощию божиею, меч в руках держит: в том свидетельствует прошлая война. О Киеве вашим комиссарам говорить не годилось! Киев задержан за многие и несчетные с вашей стороны нам бесчестья и досады в прописках нашего имени и титула и в печатных книгах: в грамотах, отправленных из вашей канцелярии, пишут меня Михаилом Алексеевичем! Киев задержан также за несчетные убытки при вспоможении вашему королевскому величеству против султана и хана крымского. Вы отдали султану Украйну, в которой и Киев: так можно ли после того вам отдать Киев?“ Андрусовские переговоры тянулись с половины сентября до конца декабря и кончились ничем, а между тем Собеский в своих грамотах не переставал умолять царя о немедленном вспоможении, уведомляя о своих успехах, выставляя, что теперь самое удобное время ударить сообща на врага и очистить страны придунайские.
8 декабря приехал в Варшаву с царскою грамотою подьячий Тимофеев, ведено ему отдать грамоту королю непременно при резиденте Тяпкине. Тяпкин отправился к канцлеру Пацу, объявил царский указ и потребовал, чтобы отпустили их немедленно с Тимофеевым в обоз королевский. „В опасной грамоте, – отвечал Пац, – написан один подьячий, а резидентова имени нет: подьячему и будет отпуск без задержки, а тебе ехать с ним невозможно: по обычаю польскому, все резиденты обязаны жить в столице“. „Прислан особый царский указ, чтобы мне ехать с подьячим“, – возражал Тяпкин. „Вольно царскому величеству указ свой присылать о чем ему угодно, – отвечал Пац, – только удивительно, для чего в опасной грамоте о твоем отпуске ничего не упомянуто! Отпустить тебя нельзя, потому что недавно король прислал указ: если царское величество выступит из Москвы с войсками в Путивль, как объявлено королю, и если резидент королевский будет в этом походе, то пусть и Тяпкин едет в обоз королевский; если же царское величество и резидент польский останутся в Москве, то и Тяпкин должен оставаться в Варшаве“.
Положили, что канцлер спишется с королем, а Тимофеев будет ждать в Варшаве ответа. В этом ожидании он успел поссориться с резидентом: приехавшие с ним пристав Посольского приказа Репьев и двое смоленских рейтар стали ходить по корчмам и, напившись, стали бросаться ночью на поляков с саблями и ножами, стаскивали платье, отнимали деньги; караул схватил буянов и с уликою, с обнаженными саблями и пограбленными вещами, прямо препроводил к Тяпкину, потому что они назвались людьми русского резидента. На другой день литовский канцлер и варшавский губернатор прислали к Тяпкину с выговорами и требованием расправы с виноватыми. Тяпкин препроводил их к Тимофееву, чтобы расправился с ними тот. Но подьячий принял сторону пристава и рейтар, стал бранить Тяпкина при всех русских людях, называл коварником, и Тяпкин послал на него жалобу государю.
15 февраля 1675 года Тимофеев отправился к королю один – Тяпкина не пустили, а стали стращать его миром короля с турками, которые после того пойдут на Московское государство. Приезжал к Тяпкину Венявский, доверенный человек у короля, и под великою клятвою рассказывал, что король хочет двинуться ко Львову не для сейма и не для коронации, а для заключения мира с турками, татарами и Дорошенком, потому что бусурманы обещают возвратить королю все завоевания, но с тем, чтобы король пропустил чрез свои владения турецкое и татарское войска в Московское государство. Магометане казанские, астраханские, сибирские и даже живущие в самой Москве слезно просят султана, чтобы он, как бог их и царь, избавил их из работы христианской, обещают, что как скоро почуют пришествие рати турецкой и татарской в Московское государство, то немедленно и единодушно встанут на него. „Но если, – закончил Венявский обычным припевом, – царское величество даст на весну помощь королю войсками, то никаких трактатов с турком не будет“. Тимофеева отпустили не прежде, как он обещал подскарбию соболей на 30 рублей; по этому случаю Тяпкин писал Матвееву: „Такое наше здесь житье, что и в самых постановленных между государствами делах без купли обойтись трудно!“ По-прежнему Тяпкин жалуется, что трудно достать ему правдивых ведомостей, потому что „много составных проектов рассевают каждый по своему желанию, чрез обычные свои вертоглавные концепты. Кручинятся и нарекают беспрестанно, что помощи не получают от царского величества, а того будто не видят, что сами между собою перегрызлись и разбрелись врознь; войско литовское лежит на хлебе в пятистах верстах от Браславля; думаю, что оно на помощь к королю на завтрашний день не поспеет“. Действительно, старый враг Собеского, гетман литовский Михаил Пац, отступил с своим войском от коронных полков; старший брат гетмана, стражник литовский Бонифаций Пац, объяснял Тяпкину это отсутствие тем, что король хочет помириться с турками и вместе с ними обратиться или на Москву, или на императора, но что Пац и вся Литва отнюдь этого не позволят. Пац жаловался, что король самовластвует, паны радные только и слышат от него: „Ваше дело передо мною стоять, слушать и исполнять то, что я приказываю“. „Польские сенаторы, – говорил Пац, – привыкли, чтобы государь обо всем их спрашивался, их слушал, что ему нужно, домогался с прошением, а этот не так поступает. Избрание царевича теперь могло бы легко совершиться, пока Собеский не коронован“.