Страница 30 из 79
В апреле прислал в Москву грамоту Ханенко: «Падши раболепно к ногам царского престола, бил челом о принятии в подданство: яко елень на источники водные, сице желала душа его под пресветлую державу единого святолепного монарха. Был он, Ханенко, при королевском величестве многие годы, кровь свою проливал на оборону Короны Польской, но за то ни он, ни войско ни малого себя награждения не получили, только сенаторскими пыхами (гордостию) озлоблены бывали».
Лизогуб в своем рассказе о Чигиринской раде пропустил любопытное известие о Тукальском. Киевский мещанин, приехавший из Черкас, рассказывал, что во время рады митрополит читал поучение, в котором сильно поносил Дорошенка и других начальных людей за то, что турку служат, и церкви разоряют, и мечети строят. После этого митрополит на раде советовал козакам, чтобы оставались в союзе только с ханом, а от турок каким бы то ни было способом отлучились. Тогда обозный Гурлак отвечал митрополиту: «Уж бы тебе, отче митрополит, полно в наши рады вступаться, своего бы ты духовного дела остерегал, а не нас; уж ты нас усоветовал, так не скоро отсоветуешь».
17 апреля князь Ромодановский съехался с гетманом Самойловичем в Сумах и постановили: Ромодановскому с своими ратными людьми собираться в Судже, а гетману – в Батурине и сойтиться вместе между Глинском и Лохвицею, у реки Сулы. 22 мая вожди соединились за Лохвицею, у Лебединых озер, и 1 июня отправили отряд за Днепр, под Канев, с предложением Дорошенку и Лизогубу поддаться великому государю; но Дорошенко, Лизогуб и каневцы отказали, что они в подданстве у великого государя быть никогда не хотят. Отряд переправился назад, за Днепр, а между тем на восточной стороне появились татарские толпы. Ромодановский послал за ними харьковского полковника; под Коломыком встретился он с татарами, бился целый день и едва ушел. Это заставило Ромодановского и гетмана из-под Лубен отступить назад, к Белгороду. Ромодановский и гетман писали царю, что им нельзя было переправиться за Днепр, потому что река очень распалилась, а Дорошенко отогнал все суда. «Но если бы и не это, – отвечал царь, – то разве вам велено было переправляться за Днепр? Вам именно было велено стать у Днепра где пристойно и, устроясь обозом, послать к Дорошенку с милостивыми грамотами двоих досужих людей, а не полк; также велено было, услыхав о татарах, не отступать, а выслать против них часть войска». Царь оканчивал грамоту объявлением, что если султан, хан и Дорошенко наступят на Польшу, то он сам выступит в поход. Но Самойлович не переставал оправдываться в том, что не перешли за Днепр: войска было мало, запасов мало, и Дорошенко распустил слух, что козаки и восточной и западной стороны, соединись, будут промышлять над царскими людьми.
В Малороссии требовали царских войск, но в то время проход войск в стране известно чем сопровождался. Архимандрит Иннокентий Гизель говорил: «Превеликая царского величества милость, что изволил свою отчину, преславный град Киев, охранить: этому мы рады; но что ратные люди дорогою делали, тому бог свидетель: не только эти новопришлые, но и прежние под самым Печерским монастырем и около монастырские и подданных монастырских сена побрали без остатку, пришлось лошадей и скотину с двора спускать; также и леса наши пустошили и теперь пустошат, не исключая борных и надобных». Полковник Солонина жаловался: «Воеводы и. головы стрелецкие, идучи дорогою, под Киевом брали подводы многие, и из этих подвод большая половина распропала; людей, которые за подводами шли, стрельцы били, за хохлы драли и всякими скверными словами бесчестили; у бедных людей дворы и огороды пожгли, разорили, сена все потравили, крали и силою отнимали; такой налоги бедным людям еще не бывало: не знаю я, как и назвать: неужели это христиане к христианам пришли на защиту? Но и татары то же бы сделали! Только тем и удивляться нечего: неприятельские люди и бусурманы». Не понравился и сам Трубецкой с товарищами своими: знатные малороссияне жаловались, что боярин и воеводы неприступны, ласки к ним не держат, Трубецкой полковникам на двор и с двора ездить не велит, не то что боярин князь Григ. Григор. Ромодановский: кто бы из малороссиян к нему ни пришел, и он со всяким обходится как равный, за это все его любят. И по всей Малороссии, где проходил Трубецкой с войском, слышались одни речи: «Нам очень надобно, что великий государь прислал многих людей в Киев и хочет удержать его за собою; если бусурманы на Киев станут наступать, то мы все за него умирать готовы; только то нехорошо, что ратные люди с нами неласково поступают и несмирно ходят; ни от чего мы так не скучаем, как от подвод, и многие с Киевской и Переяславской дороги хотят разбрестись».
Слышался ропот и на нового гетмана; знатные и простые люди говорили: «Очень тяжело было нам при Демке, но и теперь от того не ушли; на раде было отговорено гетману: охочих людей не держать, с винных, пивных котлов и с мельничных колес пошлин не брать; но все по-прежнему, как при Демке, делается: компанейщину сбирают и поборы частые берут». Об этих жалобах дали знать гетману: он отвечал: «Я компанейщиков сбираю и пошлины брать велел для того, что в нынешнее время люди мне надобны против неприятеля. Если бы с той стороны все воинские люди на эту сторону Днепра перешли, то я их приму и кормить буду; а пошлины не себе я сбираю, а на корм воинским людям, которые, покинув домы и пожитки свои, великому государю служат, не жалея голов; часто случается, что против неприятельских ратных людей и нанимают, жалованье большое дают; а этим людям только и пожитку, что сами да лошади их сыты».
В то время как поход царских войск к Днепру кончился так неудачно, в августе 1673 года начались промыслы на другой стороне, под Азовом: отправленные на Дон воеводы Иван Хитрово и Григорий Касогов с государевыми ратными людьми и с донскими козаками, в числе 8000, подошли под Каланчинские башни и, стреляя из пушек день и ночь, сбили у одной из башен верхний и середний бои и отняли водяное сообщение у Азова с башнями, но сухопутного по недостатку конницы отнять не могли. Азовцы вышли на бой всем городом, но потерпели поражение: победители гнали их больше версты. Ядер не стало, а идти на приступ к башне воеводы и атаманы сочли невозможным по причине широких валов, глубоких рвов и янычар, которых было 1000 человек. Не успевши взять башен, воеводы пропустили козаков козачьим ерком в море на 22 стругах для промыслу над турецкими и крымскими берегами. Донское войско писало Матвееву, что если великий государь велит идти под Азов и чинить приступ, то ратных людей надобно пехоты 40000 да конницы 20000: с таким войском к Азову пытаться можно, а с малым войском идти на приступ нельзя, место большое: Каланчинские башни в десять раз крепче Азова, взять их никак нельзя, и вперед под ними людей и казны терять не для чего.
Московские ратные люди и козаки промышляли под Азовом; а в тылу у них чинился промысл своего рода. Хитрово доносил, что объявилось на Дону воровство великое, ворует старый товарищ Разина, Иван Миюска, около которого собралось больше 200 человек: проезд степью стал тяжел, и вперед надобно ожидать воровства большого, потому что товарищи Разина, ушедшие из Астрахани и с черты, живут по Дону в верховых городах. По настоянию Хитрово донцы послали отряд против Миюски на Северский Донец; но Миюска, узнав об этой посылке, перешел на устье Черной Калитвы, где объявилось великое воровство вниз и вверх, торговым и служилым людям не стало проезду, и шел слух, что на весну Миюска пойдет на Волгу, пристанет к нему с Дона и верховых городков много воров, как и к Разину. Посланные воронежским воеводою козаки нигде не отыскали следов Миюски: он объявился в другом месте.
В начале зимы гетман Самойлович дал знать, что в Запороги приехал человек – хорош и тонок, долголиц, не чермен и не рус, немного смугловат, по лицу трудно сказать лета, козаки угадывали, что лет пятнадцать, молчалив, два знамени у него: на знаменах написаны орлы и сабли кривые, с ним восемь человек донской породы, надет на нем кафтан зеленый, лисицами подшит, а под исподом кафтанец червчатый китайковый, называется царевичем Симеоном Алексеевичем: вож его, козак Миюской, говорил судье запорожскому, будто у этого царевича на правом плече и на руке есть знамя видением царского венца. Когда узнали в Запорожье, что Серко приближается, то царевич, распустив знамена, почтил Серка встречею. Серко посадил его подле себя и спрашивал: «Слышал я от наказного своего, что ты называешься какого-то царя сыном: скажи, бога боясь, потому что ты очень молод, истинную правду скажи, нашего ли великого государя Алексея Михайловича ты сын или другого какого царя, который под его рукою пребывает? Чтобы мы и тобою обмануты не были, как иными в войске плутами». Молодой человек встал, снял шапку и говорил, как бы плача: «Не надеялся я. что ты меня бояться будешь: бог мне свидетель правдивый, что сын я вашего государя». Услыхав это. Серко и все козаки сняли шапки, поклонились до земли и начали потчевать его питьем. У самозванца спрашивали, будет ли он своею рукою писать к гетману Самойловичу и к батюшке своему, великому государю? «Господину гетману, – отвечал он, – изустным приказом кланяюсь: а к батюшке писать трудно, чтобы моя грамотка к боярам в руки не попалась, чего очень опасаюсь, а такой человек не сыщется, чтобы грамотку мою батюшке в самые руки мог отдать, и ты, кошевой атаман, умилосердись, никому русским людям обо мне не объявляй; сослан я был на Соловецкий остров, и как Стенька был, то я к нему тайно пришел и жил при нем, пока его взяли, потом с козаками на Хвалынское море ходил, откуда на Дону был, Войском здесь про меня не ведали, только один атаман ведал». А вож Миюской говорил Серку, что подлинно на теле у царевича знаки видением царского венца есть; намерение такое имеет: тайно пробраться в Киев и оттуда ехать к польскому королю.