Страница 22 из 79
Когда в Москве получена была грамота Симеона Адамовича, то поскакал в Батурин Малороссийского приказа переводчик Григорий Колчицкий с царскою грамотою к гетману. Государь писал: «Нашего указа не бывало, чтобы Солонине быть гетманом; мы никогда не назначим гетмана без челобитья всего Войска Запорожского и без рады войсковой даже и по смерти твоей, Солонина удержан в Москве для переговоров с польскими послами». Выслушав грамоту, гетман сказал: «В грамоте написано: государю ведомо учинилось, что я пребываю в великом сомнении насчет Солонины; а от кого ведомо учинилось – в грамоте не сказано?» «Великому государю и мне это неизвестно, – отвечал посланный. – Если слух пошел от малороссиян, уйми их по своим правам; если от московских ратных людей, отпиши об них к в. государю». «О назначении Солонины, – сказал гетман, – слышал мой слуга в Киеве. Тот же слуга сказывал мне, что жена Солонины разослала по Киевскому полку листы, приказывая, чтоб готовили станцию к приезду мужа ее. Я велел ей быть в Батурин для допросу». При Колчицком приехала она в Батурин и объявила, что ничего не слыхала и ни о чем не приказывала. Гетман велел отпустить ее в Киев. Посланный обнадеживал гетмана и насчет Киева, что никогда не будет отдан полякам; гетман отвечал, что ни в чем не сомневается, но потом высказал новую причину неудовольствия на Москву: «Какая мне и Войску честь от великого государя? На Глуховской раде постановлено, что при переговорах с поляками присутствуют посланцы Войска Запорожского с вольным голосом, а теперь на Москве посланцев наших и в палату не пускают. Войску Запорожскому от того бесчестье и печаль великая!» «После переговоров, – отвечал Колчицкий, – полковнику Солонине и товарищам дают знать обо всем и ответные письма объявляют». «Как тому верить? – возразил гетман. – Показывают что написано русским письмом: вольно что хотят написать, а нам тут большое сомнение», «Не одни русские письма показывают, но и польские», – отвечал посланный, уверяя гетмана, что его служба и раденье не будут забвенны у великого государя. «Если б я мыслил зло, – сказал гетман, – то этих слов не объявлял бы». Но еще Колчицкий был в Батурине, как 20 февраля Неелов дал знать нежинскому воеводе Ржевскому, что в Батурине становится мятежно и чает он беды: пришел в Батурин Ворошиловский полк, и козаки этого полка расставлены по тем же дворам, где стоят стрельцы, и козаки говорят стрельцам непристойные слова, от которых и прежде была беда. Сам Ржевский писал к киевскому воеводе князю Козловскому, сменившему Шереметева, что сын нежинского полковника Гвинтовки объявил ему, что гетман Демьян посылает в Киев Стародубский полк брата своего Шумейка, да из Батурина Ворошиловский полк. Ржевский в той же грамоте жаловался Козловскому, что Гвинтовка начинает быть к нему недобр и жители нежинские не по-прежнему ласковы. Пришел в Киев гоголевский поп Исакий и объявил воеводе: «Был я в Терехтемировском монастыре и слышал от тамошнего игумена, что гетман Демьян и полковники разных городов переяславской (восточной) стороны часто списываются с гетманом Дорошенком о том, чтобы им не допустить государя до миру с польским королем, а если государь отдаст Киев польскому королю, то им соединиться всем с обеих сторон, за Киев стоять и с поляками биться».
В Батурин опять поскакал только что возвратившийся оттуда Танеев. Выслушав успокоительную царскую грамоту, гетман долго молчал, потом начал: «Как мне, начальным людям и всему Войску Запорожскому не иметь опасения, видя, что великий государь Киев и эту сторону Днепра отдает ляхам в вечную нестерпимую неволю, посрамление и бесчестие, церкви божии на унию, разорение и запустение отдает тайно, потому что во время переговоров в Москве нашим посланцам не позволили сидеть в посольской избе и вольных голосов иметь, держат их на Москве как невольников, отговариваются тем, будто королевские послы этого не хотят, называя их своими холопями. Но это сделали не королевские послы, а царские бояре, чтобы отдача Киева и малороссийских городов была неведома Войску Запорожскому. Этим Войско Запорожское навеки обесчещено; поляки станут смеяться над нами и в хроники вперед для спору напишут, что Москва козаков в посольство не допустила. Когда ранят кого в лоб, то хотя рану и залечат, но знак се до смерти останется; так и нам этого бесчестья вечно не забыть. А великий государь город Киев и все малороссийские города не саблею взял – поддались мы добровольно для единой православной веры. Если Киев, малороссийские города, я и все Войско Запорожское великому государю не надобны, отдает королю, то он бы воевод своих из этих городов велел вывести, мы сыщем себе другого государя. И Брюховецкий, видя московские неправды, много терпел, да не утерпел, и хотя смерть принял, а на своем поставил: так и я, видя неправды великие, велел в Чернигове большой город от малого городка отгородить, а что от этого сделается, бог ведает. Да и время нам искать другого государя, кроме короля, а под королевскою рукою не будем, хоть до ссущего младенца помрем. Поляки хотят на московские деньги идти на Дорошенка, усмирить его и потом взять Киев и малороссийские города; но мы, Войско обеих сторон Днепра, соединясь с турским войском и с татарами, пойдем против польских сил, и хотя все помрем, а Киева и малороссийских городов не дадим. Да и дожидаться не станем: после Светлого воскресенья пойдем в Польское государство войною великим собраньем; Варшава и все польские города не устоят, будут сдаваться, потому что во всех городах православия много, разве устоит Каменец-Подольский, и то ненадолго; ни один поляк не останется, разве православной веры, и посполитые люди под державою турского султана будут; а как над Польским государством что учинится, так и другому кому тоже достанется. Государь пишет, что список с договорных статей пришлет с полковником Солониною; но я и все Войско этим спискам не верим, чего глаза наши не видали и уши не слыхали. И так много ко мне писем с Москвы присылают, только бумагою да ласковыми словами утешают, а подлинного ничего не объявляют, много с поляками договоров чинят, а границы не учинят; а поляки мало-помалу Малороссийский край заезжают, полковник Пиво около Киева все запустошил, людей побивал в посадах. Гомельцы просятся к Войску Запорожскому, и мне не принять их нельзя, Войско никого не отгоняет, да и время мне свой разум держать. Писал я к царскому величеству о Дорошенке и запорожцах; мне дают знать, что с ответом скоро приедет голова московских стрельцов Колупаев; но он прислан не для тех дел, знаю я, для чего он приедет, да пусть нездоров приедет. И ты если еще ко мне с неправдою приедешь, то будешь в Крыму, потому что и ты у поляков набрался их лукавых нравов. Как польские послы, набравшись на Москве денег, пойдут в свою землю на Смоленск или на другие тамошние города, то наши козаки эту казну с ними разделят; а хорошо, если бы они пошли на малороссийские города, тогда и нам бы что-нибудь досталось». Получивши такой прием, Танеев бросился к Неелову; тот подтвердил, что Демьян, конечно, соединился с Дорошенком, с ним и с его стрельцами обходится не по-прежнему, на караулах велел стоять стрельцам с убавкою, а которые ставились по форткам, тех велел свести. «Старшины, – продолжал Неелов, – обозный Петр Забела, судьи и полковник Дмитрашка Райча, государю служат верно, про всякие ведомости мне знать дают; они говорят, что Демьян государю изменил, соединясь с Дорошенком, поддался турскому султану, дал Дорошенку в помощь на войско 24000 ефимков, во всех полках поместил полковниками родню свою, братьев, зятей и друзей и хочет сделать так же, как и Брюховецкий; имение свое из Батурина вывез в Никольский Крупицкий монастырь и в Сосницу; брату своему Василью велел большой Чернигов отгородить от малого городка, в котором царские ратные люди, и шанцы сделать, а имение ему велел вывезть из Чернигова в Седнев; сам Демьян хочет идти с женою и детьми из Батурина в Дубны 15 марта. Наконец, Многогрешный, призвав старшину, объявил, что государь к нему пишет всю старшину прислать в Москву, а из Москвы разослать их в сибирские города на вечное житье».