Страница 97 из 98
Когда таким образом дело уладилось под Москвою, пришли дурные вести с севера: малороссийские козаки, или черкасы, отделившись от Ходкевича, подошли нечаянно к Вологде и взяли ее; вологодский архиепископ Сильвестр так описывал это происшествие в грамоте к Пожарскому: «22 сентября, за час до восхождения солнца, разорители православной веры пришли на Вологду безвестно изгоном, город взяли, людей всяких посекли, церкви божии поругали, город и посады выжгли до основания; воевода князь Иван Одоевский Меньшой ушел, а другого воеводу – князя Григорья Долгорукого и дьяка Корташева убили; меня грешного взяли в полон и держали у себя четыре ночи, много раз приводили к казни, но господь смилосердовался, чуть живого отпустили. А когда они пришли к Вологде, то воеводским нераденьем и оплошеством от города отъезжих караулов, сторожей на башнях, на остроге и на городской стене, головы и сотников с стрельцами, у наряда пушкарей и затинщиков не было; были у ворот на карауле немногие люди, и те не слыхали, как литовские люди в город вошли, а большие ворота были не замкнуты. Польские и литовские люди пошли с Вологды 25 сентября; и теперь, господа, город Вологда жженое место, окрепить для осады и наряд прибрать некому; вологжане, которые убежали, в город сходиться не смеют; пришел с Белаозера воевода Образцов с своим полком и сел на Вологде, но его никто не слушает, друг друга грабят: так вам бы, господа, прислать на Вологду воеводу крепкого и дьяка; а все, господа, делалось хмелем, пропили город Вологду воеводы».
С другой стороны, приходили в Москву вести, что Ходкевич хочет прислать врасплох отряды и провести запасы осажденным в Китай и Кремль. Воеводы стали думать, как бы не пропустить поляков, и велели всей рати плести плетеницы и копать большой ров на Замоскворецком полуострове, от одного берега реки до другого; сами воеводы стояли попеременно день и ночь, наблюдая за работами. Еще в половине сентября Пожарский послал в Кремль грамоту: «Полковникам и всему рыцарству, немцам, черкасам и гайдукам, которые сидят в Кремле, князь Дмитрий Пожарский челом бьет. Ведомо нам, что вы, будучи в городе в осаде, голод безмерный и нужду великую терпите, ожидаючи со дня на день своей гибели, а крепит вас и упрашивает Николай Струсь да Московского государства изменники, Федька Андронов с товарищами, которые сидят с вами вместе для своего живота. Вам самим ведомо, в прошлом году (по сентябрьскому счету) Карл Ходкевич был здесь со всем своим войском, пан Сапега с великим собранием, а в Москве польские люди сидели с Зборовским и другими многими полковниками, войска польского и литовского было тогда много: но мы, надеясь на милость божию, польских и литовских людей не побоялись. Теперь же вы сами гетманов приход видели, и как гетман от нас отошел, а мы еще и не со всеми людьми были. Гетмана в другой раз не ждите: черкасы, которые были с ним, покинули его и пошли в Литву; сам гетман ушел в Смоленск, где нет никого прибылых людей, сапежинское войско все в Польше. Ведаете сами, какая в Москве неправда сталась от Жигимонта короля да от польских и литовских людей: и вам бы в той неправде душ своих не погубить, такой нужды и голоду за неправду терпеть нечего, присылайте к нам не мешкая, сберегите головы ваши и животы ваши в целости, а я возьму на свою душу и у всех ратных людей упрошу: которые из вас захотят в свою землю, тех отпустим без всякой зацепки, а которые захотят Московскому государю служить, тех пожалуем по достоинству». Ответом был гордый и грубый отказ, несмотря на то что голод был ужасный: отцы ели детей своих, один гайдук съел сына, другой – мать, один товарищ съел слугу своего; ротмистр, посаженный судить виновных убежал с судилища, боясь, чтоб обвиненные не съели судью.
Наконец 22 октября козаки пошли на приступ и взяли Китай-город. В Кремле поляки держались еще месяц; чтоб избавиться от лишних ртов, они велели боярам и всем русским людям выслать своих жен вон из Кремля. Бояре сильно встужили и послали к Пожарскому Минину и всем ратным людям с просьбою, чтобы пожаловали, приняли их жен без позору. Пожарский велел сказать им, чтобы выпускали жен без страха, и сам пошел принимать их, принял всех честно и каждую проводил к своему приятелю, приказавши всем их довольствовать. Козаки взволновались, и опять послышались среди них обычные угрозы: убить князя Дмитрия, зачем не дал грабить боярынь?
Доведенные голодом до крайности, поляки вступили наконец в переговоры с ополчением, требуя только одного, чтоб им сохранена была жизнь, что и было обещано. Сперва выпустили бояр – Федора Ивановича Мстиславского, Ивана Михайловича Воротынского, Ивана Никитича Романова с племянником Михаилом Федоровичем и матерью последнего Марфою Ивановною и всех других русских людей. Когда козаки увидали, что бояре собрались на Каменном мосту, ведшем из Кремля чрез Неглинную, то хотели броситься на них, но были удержаны ополчением Пожарского и принуждены возвратиться в таборы, после чего бояре были приняты с большою честию. На другой день сдались и поляки: Струсь с своим полком достался козакам Трубецкого, которые многих пленных ограбили и побили; Будзило с своим полком отведен был к ратникам Пожарского, которые не тронули ни одного поляка. Струсь был допрошен, Андронова пытали, сколько сокровищ царских утрачено, сколько осталось? Отыскали и старинные шапки царские, которые отданы были в заклад сапежинцам, оставшимся в Кремле. 27 ноября ополчение Трубецкого сошлось к церкви Казанской богородицы за Покровскими воротами, ополчение Пожарского – к церкви Иоанна Милостивого на Арбате и, взявши кресты и образа, двинулись в Китай-город с двух разных сторон, в сопровождении всех московских жителей; ополчения сошлись у Лобного места, где троицкий архимандрит Дионисий начал служить молебен, и вот из Фроловских (Спасских) ворот, из Кремля, показался другой крестный ход: шел галасунский (архангельский) архиепископ Арсений с кремлевским духовенством и несли Владимирскую: вопль и рыдания раздались в народе, который уже потерял было надежду когда-либо увидать этот дорогой для москвичей и всех русских образ. После молебна войско и народ двинулись в Кремль, и здесь печаль сменила радость, когда увидали, в каком положении озлобленные иноверцы оставили церкви: везде нечистота, образа рассечены, глаза вывернуты, престолы ободраны; в чанах приготовлена страшная пища – человеческие трупы! Обеднею и молебном в Успенском соборе окончилось великое народное торжество подобное которому видели отцы наши ровно через два века.
Трубецкой поселился в Кремле, на дворе Годунова, куда для совещаний приезжал к нему Пожарский, поместившийся на Арбате, в Воздвиженском монастыре. Козаки по-прежнему не давали им покоя, все требуя жалованья; они позабыли, говорит летописец, что всю казну во многих городах выграбили; однажды ворвались они в Кремль, крича, что побьют начальных людей, дворяне остановили их, и едва между ними и дворянами не дошло до боя. А между тем схватили каких-то подозрительных людей; оказалось, что то были вяземские дети боярские, отобрали у них грамоты, из грамот узнали, что в Вязьме сам король Сигизмунд…
Когда в Варшаве узнали, что дела идут плохо в Москве для поляков, то нашлось много людей, которые сложили всю вину на короля, упрекали его в медленности, в неуменье пользоваться обстоятельствами, требовали, чтоб он как можно скорее шел к Москве и поправил дело, но никто не указывал, с какими средствами, с каким войском королю идти к Москве. Король, однако, пошел; в августе он приехал в Вильну и ждал войска, но войско не являлось ниоткуда, потому что у короля денег не было; кое-как набрал Сигизмунд три тысячи немцев, из которых составил два пехотных полка, и отправился с ними к Смоленску, куда прибыл в октябре месяце. Он надеялся, что конница, или рыцарство, находившееся в Смоленске, примкнет к нему но получил отказ; он созвал коло и в горячей речи умолял войско следовать за ним, но все понапрасну. Грустный король двинулся из Смоленска с одною своею немецкою пехотою, а тут еще печальное предзнаменование; только что он хотел проехать в ворота, называвшиеся Царскими, как затворы сорвались с петель, упали и загородили дорогу; король должен был выехать в другие ворота. Впрочем, некоторым из рыцарства стало стыдно, что отпустили короля своего с горстью наемников в землю неприятельскую, и 1200 человек конницы нагнали короля на дороге в Вязьму; в этом городе он соединился с Ходкевичем и пошел осаждать Погорелое Городище; здесь сидел воеводою князь Юрий Шаховской, который на требование сдачи отвечал королю: «Ступай к Москве; будет Москва за тобою, и мы твои». Король послушался и пошел дальше. Подступив под Волок-Ламский, он отправил к Москве отряд войска под начальством молодого Адама Жолкевского: с ним отпущены были князь Данила Мезецкий, товарищ Филарета и Голицына по посольству, и дьяк Грамотин, которые должны были уговаривать москвитян к покорности Владиславу. В Москве, когда узнали о приближении короля, то на воевод напал сильный страх: ибо ратные люди почти все разъехались, выйти навстречу к неприятелю было не с кем, сесть в осаде также нельзя, потому что не было достаточно съестных припасов. Несмотря на это, решили помереть всем вместе, и когда отряд Жолкевского приблизился к Москве, то его встретили мужественно и прогнали. При этой схватке был взят в плен поляками смольнянин Иван Философов; Жолкевский велел расспрашивать пленника, хотят ли москвичи королевича взять на царство, людна ли Москва и есть ли в ней запасы? Философов отвечал решительно, что Москва и людна и хлебна, и все обещались помереть за православную веру, а королевича на царство не брать; то же самое Философов повторил и перед самим королем. Действительно, ни один город не сдавался, ни один русский человек не приезжал в стан бить челом королевичу. Потеряв всякую надежду овладеть Москвою, Сигизмунд хотел по крайней мере взять Волоколамск и велел приступать к нему жестокими приступами; воеводами были здесь Карамышев и Чемесов, но от них, говорит летописец, мало было промыслу в городе, весь промысел был от атаманов – Нелюба Маркова и Ивана Епанчина; под их начальством осажденные бились на приступах с ожесточением, едва не схватываясь за руки с неприятелем, и на трех приступах побили много литовских и немецких людей. Король, видя и тут неудачу, снял осаду Волока и пошел назад; тут были новые потери в его маленьком войске от голода и холода. Князь Данила Мезецкий убежал от короля с дороги и, приехав в Москву, объявил, что Сигизмунд пошел прямо в Польшу со всеми людьми.