Страница 75 из 98
Боясь за Смоленск, послы поехали на другой день к Жолкевскому, чтоб напомнить ему его обещание. Гетман объявил им, как будто от себя, что для спасения Смоленска одно средство: впустить в него польское войско, как сделано было в Москве, и тогда, может быть, король не будет принуждать Смоленск целовать ему крест и сам не пойдет на вора под Калугу. Послы в ответ прочли ему статью договора, чтоб ни в один город не вводить польского войска, и снова настаивали, чтоб им позволено было отправить гонца в Москву. Гетман обещал хлопотать об этом. Чтоб узнать, к чему повели его хлопоты, послы на другой день опять поехали к нему. Жолкевский объявил, что король соглашается на отправление гонца, но прежде требует, чтоб в Смоленск были впущены его ратные люди. Послы отвечали прежнее, что сами собою согласиться на это не могут. На другой день гетман прислал к ним племянника своего сказать, что король согласился на отправление гонца в Москву, но с тем, чтоб через две недели он возвратился с полным наказом. Но потом послам объявлено было, чтоб они приехали к гетману 18 ноября; тут нашли они всех панов радных, и Сапега объявил, что непременно должны впустить в Смоленск ратных людей королевских, потому что Шеину и всем смольнянам верить нельзя: подъезжал под Смоленск гость Шорин и дети боярские, и Шеин спрашивал у них про вора, где он теперь и как силен? Ясно, что они хотят с вором ссылаться и впустить его в город. Послы повторили, что ничего не могут сделать без нового наказа из Москвы; что же касается до смольнян, то Шорину и другим таким же ворам верить нельзя: подъезжают они под Смоленск не по нашему совету, смольнян обманывают и прельщают, а вам, сенаторам, говорят на них ложно. Паны отвечали, что обсылки с Москвою король и они ждать не хотят: „Увидите, что завтра будет над Смоленском!“ Послы просили, чтоб дали им по крайней мере посоветоваться с митрополитом, которого не было на этом съезде по болезни. Паны согласились.
Приехавши в свой стан, послы держали совет. Филарет говорил: „Того никакими мерами учинить нельзя, чтоб в Смоленск королевских людей впустить; если раз и не многие королевские люди в Смоленске будут, то нам Смоленска не видать; а если король и возьмет Смоленск приступом мимо крестного целованья, то положиться на судьбы божии, только б нам своею слабостью не отдать города“. Потом призваны были за советом дворяне и все посольские люди, спрошено: „Если Смоленск возьмут приступом, то они, послы от патриарха, бояр и всех людей Московского государства, не будут ли в проклятии и ненависти?“ Все отвечали: „Однолично на том стоять, чтоб в Смоленск польских и литовских людей не пустить ни одного человека: если и не многие королевские люди в Смоленске будут, то нам Смоленска не видать. Если которая кровь прольется или что над Смоленском сделается, то это будет не от нас; только б своею слабостью Смоленска не потерять“. Смоленские дворяне и дети боярские, бывшие при посольстве, сказали: „Хотя в Смоленске наши матери и жены и дети погибнут, только бы на том крепко стоять чтоб польских и литовских людей в Смоленск не пустить“.
На другой день послы объявили панам это решение, просили со слезами, чтоб король не приступал к Смоленску, но и слезы не помогли. 21 ноября все войско приступило к городу, зажгли подкоп, взорвали башню и часть стены сажень на десять три раза поляки вламывались в город и три раза были отбиты.
29 ноября послам велено было приехать к Жолкевскому, у которого они нашли всех других панов. Те же предложения со стороны поляков, тот же ответ со стороны послов. 2 декабря новый съезд; Сапега встретил послов словами: „Надумались ли вы? Впустите ли в Смоленск королевских ратных людей? Знайте, что Смоленск не взят только по просьбе гетманской и нашей; король показал милость, чтоб не пролить крови невинной вместе с виновною“. Тот же ответ от послов. Паны продолжали: „Государь вас жалует, позволил вам писать в Москву, только пишите правду, лишнего не прибавляйте. И так вы в Москву писали и не один раз, а это вы делаете непригоже, что пишете тайно и от государя людей отводите, чтоб к королю бить челом о поместьях и об всяких делах не ездили. Кому ж их, кроме нашего государя, жаловать?“ Послы отвечали: „Только бы не эти воры, которые из Москвы приезжают, вам говорят неправду и нас корят, то кровь христианская перестала бы литься и христианство на обе стороны было бы в покое и тишине. О поместьях мы писали и вам говорили для того, что это может весь народ привести в сомнение“.
4 декабря послам дали знать, чтоб они отправили от себя в Москву гонца, с которым вместе поедет и королевский коморник Исаковский; 6 числа Исаковский и гонец действительно выехали. Но между тем приводилась в исполнение статья известного нам рассуждения о том, что нельзя немедленно отправить королевича в Москву; видя непреклонность главных послов, обратились к второстепенным, обещаниями склонили их изменить своему делу, бросить главных послов и отправиться в Москву, чтоб там действовать в пользу короля. Филарет и Голицын узнали, что думный дворянин Сукин, дьяк Сыдавный Васильев, спасский архимандрит, троицкий келарь Авраамий и многие другие дворяне и разных чинов люди, взявши от короля грамоты на поместья и другие пожалования, отпущены по домам. Хотели поколебать и думного дьяка Томилу Луговского. Сапега прислал звать его к себе, Луговской поехал и встретил канцлера вместе с Сукиным и Сыдавным, наряженными в богатое платье, Сапега сказал Луговскому: „Подожди немного: я только представлю этих господ и других дворян королю для отпуска, потому что Сукин стар, а другие, живя здесь, срослись“. Томила остановил Сапегу и сказал: „Лев Иванович! Не слыхано нигде, чтоб послы делывали так, как Сукин и Сыдавный делают: покинув государское и земское дело и товарищей своих, едут в Москву! Как им будет посмотреть на чудотворный образ богородицы, от которой отпущены? За наш грех теперь у нас такое великое дело началось, какого в Московском государстве не бывало, кровь христианская беспрестанно льется, и вперед не знаем, как ей уняться. Хотя бы Василий Сукин и в самом деле занемог, то ему лучше б умереть тут, где послан, а от дела не отъезжать; и старше его живут, а дел не бросают. Если Сыдавный для того отпущен, что проелся, то и всех нас давно пора отпустить, все мы также проелись, подмога нам всем дана одинакая. Судит им бог, что так делают. Объявляю тебе, Лев Иванович! как только они в Москву приедут, то во всех людях начнется сомненье и печаль; и во всех городах от того надобно ожидать большой шатости. Да и митрополиту с князем Васильем Васильевичем вперед нельзя будет ничего делать. Послано с митрополитом духовного чина пять человек, а нас послано с князем Васильем Васильевичем также пять человек; половину отпускают, а другую оставляют! Волен бог да государь, Сигизмунд король, а нам вперед ничего нельзя делать!“ Сапега отвечал: „Печалиться вам об этом не для чего: вы все в воле государевой, его величество пожаловал их, отпустил по их челобитью, а посольское дело вы можете и без них отправить. В Москве от их приезда никакого худа быть не может, а только добро, они государю нашему служат верно, быть может, глядя на них, и из вас кто-нибудь захочет также послужить верою и правдою, и государь их также пожалует великим своим жалованьем, поместьем и вотчинами, а кто захочет, то и в Москву прикажет отпустить“. Луговской сказал на это: „Надобно у бога и у Сигизмунда короля просить, чтоб кровь христианская литься перестала и государство успокоилось, а присланы мы к королевскому величеству не о себе промышлять и челом бить, но о всем Московском государстве“.
Сапега прервал разговор, пошел к королю, а Луговскому велел дожидаться. Пришедши от короля, он взял Томилу в особую комнату и говорил ему наедине: „Я хочу тебе всякого добра, только ты меня послушай и сослужи государю прямую службу, а его величество наградит тебя всем, чего только захочешь; я, надеясь на тебя, уже уверил государя, что ты его послушаешь. Смольняне требуют, чтоб к ним прислали кого-нибудь из вас, послов, сказать им, что надобно делать? Они вас послушают и государеву волю исполнят. Так, Василий Сукин готов, ждет тебя, ступайте с ним вместе под Смоленск и скажите жителям, чтоб целовали крест королю и королевичу или впустили бы королевских людей в Смоленск“. Луговской отвечал: „Сделать мне этого никак нельзя. Присланы от патриарха, бояр и от всех людей Московского государства митрополит Филарет да боярин князь Василий Васильевич Голицын с товарищами, а мне без их совета не только что делать, и помыслить ничего нельзя. Как мне это сделать и вечную клятву на себя навести? Не только господь бог и люди Московского государства мне за это не потерпят, и земля меня не понесет. Я прислан от Московского государства в челобитчиках, и мне первому соблазн ввести? По Христову слову, лучше навязать на себя камень и вринуться в море. Да и государеву делу в том прибыли не будет. Знаю я подлинно, что под Смоленск и лучше меня подъезжали и королевскую милость сказывали, да они и тех не послушали, а если мы теперь поедем и объявится в нас ложь, то они вперед еще крепче будут и никого уже слушать не станут. Надобно, чтоб мы с ними повольно все съезжались, а не под стеною за приставом говорили: это они уже все знают“. Сапега продолжал прежнее: „Ты только поезжай и себя им объяви, а говорить с ними станет Сукин, ехать бы тебе, не упрямиться и королевского жалованья себе похотеть“. Луговской отвечал: „Государскому жалованью я рад и служить государю готов в том, что мне можно сделать, а чего мне сделать нельзя, в том бы королевское величество опалы своей на меня не положил, а этого мне никак сделать нельзя, чтоб под город ехать своевольно, да и Сукину ехать непригоже, от бога ему это так не пройдет“. Этим разговор кончился, Сапега поехал к королю, а Луговской возвратился к себе в стан и рассказал все старшим послам.