Великий перевал

— Бог все видит, — говорила она, — и он не терпит хулиганства.

Франц Маркович, чтобы угодить ей, тоже бранил Васю, называл его ослиным мозгом и русским дурачком.

Однажды горничная, улучив момент, когда никого не было в Васиной комнате, сунула ему что-то под подушку, — это Петька прислал ему в подарок яблоко.

К концу августа Вася мог уже немного ходить по комнате. Анна Григорьевна решила, что время переезжать в Москву. Она боялась, что Вася, поправившись, опять возобновит свои «шалости». Васе было очень грустно расставаться со своими приятелями. Он даже не имел возможности с ними проститься, но когда коляска с Анной Григорьевной и тарантас, где сидели Франц Маркович и Вася, выезжали из ворот «Ястребихи», мальчики издали махали ему шапками.

Все это происходило в конце лета 1916 г.

VI. В ТЕМНОТЕ

Холодная сентябрьская ночь окутала все непроницаемым мраком.

Два солдата шли в темноте по высокому берегу Днестра, который еле слышно плескался где-то внизу. Лее, покрывавший берег, глухо шумел в темноте. На том берегу изредка вспыхивал огонек и тотчас же потухал,

— Долго ли нам еще итти, Степан? — спросил один из солдат.

— Долго еще, дядя Влас, — отвечал Степан, — успеем еще прогуляться.

Они невольно говорили вполголоса. Немецкие расположения были всего в одной версте, мост, по которому они рассчитывали перейти на тот берег, оказался взорванным, и теперь им пришлось добираться до ближайшего понтонного моста.

В темноте они наткнулись на какие-то обгорелые балки и остатки забора. Повидимому, тут раньше было жилье.

— Ишь, — сказал дядя Влас, — небось человек прежде жил, чай, дом строил, обдумывал, как все лучше сделать, а хватанули его снарядом и только мокрое местечко осталось. И сколько эта война зла людям понаделала!

— И еще понаделает, — сказал Степан, — коли долго дураки еще воевать будут!

Дядя Влас с удивлением посмотрел на него.

— Такого приказа нет еще, чтобы войну кончать, — сказал он.

— А ты не воюй, вот тебе и приказ.

— Ишь ты какой, а сам небось добровольцем пошел!

Степан сердито поправил фуражку.

— С дуру пошел, карахтер у меня беспокойный, на месте мне не сидится, а как посидел два года в окопах, так и понял.

— Что понял?

— А то, что не с тем воюем.

— А с кем же воевать-то?

— А вот обмозгуй!

Дядя Влас с минуту шел молча, должно быть обмозговывал.

Он вдруг остановился и сказал, пристально глядя на Степана:

— А ведь я понял, куда ты гнешь!

— Понял, и ладно!

— Нет, не ладно! Страшное это дело!

— А в окопах сидеть не страшно?

Перед ними вдруг ярко забелело что-то. Сноп ослепительных лучей пересек им дорогу и далеко врезался в ночь.

— Прожектор, — прошептал Степан.

— Германский, — также шопотом проговорил дядя Влас.

Светлая полоса медленно отодвинулась от них. В этом месте леса была длинная просека, шириною она была шагов в двести; по этой просеке взад и вперед ползал немецкий прожектор.

Оба солдата остановились под прикрытием деревьев и смотрели, как белая полоса медленно доехала до того места, где снова начинался лес. Не останавливаясь, она поползла обратно, и там, где она проползала, был виден каждый пенек, каждый листочек, словно в ясный полдень. Вот она поползла под ноги притаившихся солдат. На миг деревья, за которыми они притаились, кинули от себя черную густую тень. Но через секунду кругом был снова мрак, и яркая полоса медленно отползала обратно.

— Ишь, черти, — пробормотал дядя Влас, — ужель нам здесь всю ночь стоять? А рассветет, так и вовсе не проберешься.

— А мы вот что сделаем, — сказал Степан, — когда она к нам подойдет еще раз, мы потом следом за ней пойдем в темноте, а там, как ей обратно ползти, мы сразу бегом и опять за деревья.

Дядя Влас одобрил этот план. Как только свет дошел до них, и снова пополз обратно, они пошли следом за лучом, идя по самому берегу, так как дальше от него все было завалено на-спех срубленными деревьями. Они прошли уже больше половины пути, как вдруг произошло нечто непредвиденное: прожектор вдруг изменил свой маневр, и повернул обратно.

Две солдатские фигуры резко обозначились на фоне ночного неба.

— Беги, — крикнул Степан.

И оба побежали. Но ночная тишина уже разлетелась на части от пулеметного грохота. Дядя Влас, бежавший впереди, услыхал вдруг, как вскрикнул бежавший следом за ним Степан.

Ему почудилось, что он услыхал всплеск, словно от упавшего в воду тела, но ему некогда было оборачиваться. Он слышал еще, как словно какие-то осы с неистовым жужжаньем пронеслись мимо него. Он почувствовал вдруг, как одна из этих ос нестерпимо больно ужалила его в плечо, но в тот же миг он уже добежал до леса и, сильно ударившись о дерево, рухнул на землю. Здесь ни прожектор, ни пулемет не могли его застигнуть.

Он долго лежал в каком-то оцепенении, чувствуя сильную боль в плече. Он потрогал его рукою, весь рукав шинели был мокрый.

— Ишь, — пробормотал он, — ишь! — затем вспомнив о своем товарище, он тихонько крикнул, — Степан!

Но никто не откликался. Из-под прикрытия деревьев дядя Влас видел, как мечется взад и вперед по просеке полоса света. Он внимательно следил за всеми ее прыжками. Но хотя под яркими белыми лучами можно было различить каждую травку, однако тела Степана нигде не было видно.

Дядя Влас покачал головой и, придерживая рукою окровавленное плечо, побежал дальше по направлению к понтонному мосту.

VII. СТАРЫЙ ДОМ

Особняк, принадлежавший Анне Григорьевне, находился в одном из переулков возле Арбата. Перед домом был палисадник, отделенный от улицы каменной оградой. Дом был очень старый, двухъэтажный, с мезонином. Его построил вскоре после нашествия Наполеона один из предков Анны Григорьевны, генерал Стахеев. Среди многочисленных портретов дедушек и бабушек, висевших в большом зале в потемневших золотых рамах, был и портрет генерала. Вася в раннем детстве очень боялся этого портрета. Генерал Стахеев был изображен в полной парадной форме, с голубой лентой через плечо, вся грудь его была усеяна орденами и звездами, одной рукой он опирался на трость с золотым набалдашником. Лицо портрета почернело от времени и потому казалось еще страшнее, только белки глаз ярко белели; брови были грозно нахмурены и тонкие губы сжаты в насмешливую, как казалось Васе, улыбку.

Парадные комнаты, куда редко заглядывал Вася, были расположены в первом этаже. Это были большие, несколько темные и мрачные комнаты с тяжелыми шелковыми занавесками на окнах. Они были заставлены старинной мебелью красного дерева. В углах стояли стеклянные шкафики и этажерки с фарфоровыми безделушками. Огромные, потускневшие от времени, зеркала висели в простенках между окнами. Пол был устлан старинными коврами, тоже несколько выцветшими от времени.

Вася не любил ходить в эти комнаты, ему казалось, что от всех этих старых темных шкафов, тяжелых диванов и кресел исходит какой-то удушливый запах. А суровые лица портретов пристально смотрели на него неподвижными злыми глазами.

За залой и гостиной была комната Анны Григорьевны. Там стояла такая же тяжелая темная мебель, на стенах висели бесчисленные, пожелтевшие от времени, фотографии родных и знакомых. В углу, возле огромной постели с многочисленными подушками, стоял большой киот с иконами в золотых и серебряных ризах.

Тетушка Анна Григорьевна проводила здесь почти весь день. Она или сидела за старинным письменным столом и считала что-то, громко стуча счетами, или перебирала какие-то старые вещи в шифоньерках, комодах и сундучках, которыми была заставлена вся комната.

На диване целый день спали две большие сибирские кошки, любимицы Анны Григорьевны. Они просыпались только, чтобы поесть. На шеях у них были надеты пестрые банты и всем своим видом они изображали сытость, довольство и непреодолимую лень.

Непосредственно к комнате Анны Григорьевны примыкала комната Дарьи Савельевны. Дарья Савельевна состояла при Анне Григорьевне с незапамятных времен. Это была хитрая старушонка. В присутствии барыни лицо ее изображало смирение и покорность господской воле. Но не то было, когда она появлялась в людской. Здесь ее маленькие глазки только и старались подметить какую-нибудь оплошность, чтобы о ней донести барыне. Вся прислуга боялась ее и ненавидела за сплетни и доносы.