Новиков-Прибой

Все разговоры в деревне — только о призыве. Кому-то «повезло»: дитё в своё время уродилось недужное или настигла его беда, стал калекой — тут уж ни о какой службе речи быть не может, останется, горемычный, на утешение родителям. А те матери, сыновей которых Господь Бог здоровьем не обидел, отправлялись по ворожеям и знахаркам в надежде раздобыть такое снадобье, после которого их сыночек никому, кроме родных, не будет нужен. Богатые, ясное дело, решали всё с помощью денег: «…и часто здоровый, как бык, откормленный кулацкий сынок освобождался по какой-то таинственной болезни». Некоторые освобождались по жребию — и не было тогда конца счастью.

Одним словом, призыва в армию почти никто не жаждал. И желание Алексея Новикова, мечтающего попасть на флот, где служили целых семь лет, было явлением исключительным. Медицинский осмотр показал: годен.

«В городе Спасске, — вспоминал Новиков-Прибой, — нас начали распределять по частям. Я назвался охотником пойти во флот, на это внимания не обратили и назначили меня в конвойную команду на остров Сахалин. Мечта моя рушилась. Но нашёлся человек, который как раз был назначен на флот, а хотел служить на Сахалине — там можно было поднажиться. Мы сговорились с ним обменяться местами. Но воинский начальник не обратил внимания на наши просьбы. Мы не знали, как быть. Один умный человек посоветовал обратиться к старшему писарю с „подарком“. Так и сделали. Писарь милостиво принял взятку, и на перекличке мы поменялись местами. Я попал во флот».

Наиболее полное представление о том, как начиналась служба Алексея Новикова на Балтике, мы получаем из двух его писем (объединённых общим заглавием «Письмо одного матроса к брату»), которые (если считать написанные Алёшей Новиковым в 12 лет рассказ «Живой мертвец» и поучение «О необходимости поминовения умерших») можно рассматривать как третье (пусть и несовершенное) литературное произведение будущего писателя.

Два этих послания долгое время хранились неопубликованными в архиве Новикова-Прибоя в РГАЛИ и увидели свет только в 2007 году (сборник «Победитель бурь»). Написанные не в начале службы, а уже по прошествии двух лет (1902), они явно были рассчитаны на внимание читателей (о чём говорит само название), а не на брата Сильвестра в далёком Матвеевском.

Хотя в основу написанного, безусловно, положено лично пережитое, Новиков отказывается от собственного «я», он смотрит на происходящее со стороны. Он анализирует, обобщает и обличает. Его возмущение, его сарказм — все эмоции выходят за пределы обычного письма. Письмо для него в данном случае — это сознательно выбранный жанр. И удивительно, что ещё так мало смыслящий в литературе парень из деревни понимает это и пользуется этим.

Но обратимся непосредственно к содержанию писем, чтобы представить себе службу флотских новобранцев в царской России.

В «телячьих вагонах» прибывают будущие матросы в Петербург, где их, как «стадо баранов», сгоняют в так называемые проходящие казармы. В казармах — грязь, вонь, грязные рваные матрасы, кишащие вшами. Всюду «гам, залихватская ругань, бессмысленный хохот». Часто — драки. Кормят плохо. Чуть замешкавшимся при выполнении команды — «в морду».

Характерный эпизод:

«Молодой юркий офицер, держа в одной руке записную книжку, подошёл к одному новобранцу и спросил его:

— Губернии какой?

— Петром зовут, — ответил тот, не расслышав заданного вопроса, т. к., очевидно, задумался о своей родине, с которой его так бесцеремонно разлучили.

— Болван! — крикнул на него офицер и, чтобы вывести его из задумчивости, ткнул его кулаком в подбородок.

Покончив с этим новобранцем, он подошёл к другому.

— Какой профессией занимался?

Новобранец, не поняв сущности вопроса, ничего не ответил и только заморгал глазами.

— Специальности какой не знаешь ли, спрашиваю тебя, олух? — возвыся голос, снова задал вопрос офицер.

Опять молчание, т. к. эти занозистые словечки никак не могли быть постигнуты умом безграмотного деревенского парня, не видевшего ничего другого, кроме тяжёлой работы да великого горя.

Офицер, наконец, потерял терпение. Он, поругавшись матерно, схватил молодого матроса за нос, который потянул сначала книзу, а потом моментально вздёрнул вверх, задав при этом вопрос в более простой форме.

— Что ты дома работал?

— Пахал землю, рубил дрова, за скотиной ухаживал и вобче по домашней части занимался, — пролепетал новобранец…»

Да, по-другому представлял себе флотскую службу Алёша Силкин после той — давней, но незабываемой — встречи с бывалым матросом…

Из положительного — прогулка по Петербургу (дали одному вольноопределяющемуся по 20 копеек, он и выпустил новобранцев посмотреть столицу). Но и эта прогулка омрачается для автора посланий мыслями о несправедливости существующего строя и переживаниями за угнетённый народ. Видимо, так изначально был организован его ум, что решал он не вопросы личного благополучия и устройства, а задавал себе задачки посложнее. И душой наделён был чуткой, отзывчивой на чужую беду. Поэтому читаем: «Ну и правда же говорится, что хорош город Питер, только бока кое-кому повытер. Эту пословицу подтвердили встретившиеся нам шедшие с фабрик и заводов люди, которые были одеты в рваное платье и у которых виднелись бледные, худые лица, прокопчённые дымом и покрытые грязью. Этим, вероятно, и здесь жилось тошно».

Однако, вспоминая о первых месяцах службы, писатель Новиков-Прибой признавался в «Цусиме», что он пришёл на флот «наивным парнем, сущим дикарём» и что «если бы в это время кто-нибудь сказал что-нибудь нехорошее против царя», он бы такого человека «уничтожил на месте».

Следующий эпизод из «Письма одного матроса к брату» ясно показывает, что к 1902 году Новиков успел пообщаться с революционерами, но в письме старательно скрывает свою искушённость, сохраняя заданную наивность новобранца, от имени которого ведётся повествование. Читаем:

«Добавлю тебе ещё, что в С.-П. очень много городовых и жандармов, которые встречались нам чуть ли не на каждом шагу.

— А сыщиков или, как их называют, шпионов, если хотите знать, ещё больше, — на наше удивление заметил нам один из новобранцев с самым серьёзным видом. Мне он показался кое-где бывавшим.

— Это для чего их столько развели, чтобы ловить воров и грабителей, что ли? — желая узнать о назначении их, спросил я у него.

— Как есть наоборот, — объяснил он мне. — Обязанность их такова, чтобы выхватить из общей массы всех тех, кто слишком уж честен, в ком слишком уж много совести, Божьей правды, и сохранять благополучие отъявленных мерзавцев, которые, ограбляя русский народ, довели его до полного разорения.

Я решительно ничего не мог понять из таких его слов. А когда начал докучать его расспросами, он так рассердился на меня, что начал называть меня деревенщиной, губошлёпом.

— Какой-то чудак, — решил я о нём в душе и больше не вступал с ним в разговор».

Из второго письма мы узнаём о первых впечатлениях рассказчика о море и о Кронштадте. Поскольку письмо это и не письмо вовсе, а литературное произведение, то автор его отдаёт дань описанию природы (как и положено в литературе), а именно — Финского залива:

«Был холодный декабрьский день. По небу ходили белесоватые облака, которые время от времени осыпали живущих на земле пушистым снегом. На этот раз ветер дул с особой свирепостью. Запутываясь в снастях парохода, приготовленного специально для нас, он завывал на разные голоса, рвал с нас платье, продувал тело, доводя до дрожи. Взбаламученные волны пенились, кружились, вздымались кверху, заставляя наш пароход сильно качаться на обе стороны».

Словом, Финский залив встретил автора писем и других новобранцев неприветливо. Не радовали и рассказы старого матроса-конвоира: «…Но качка нашего брата хуже всего донимает. В особенности сильно качает в Немецком море, в Бискайском заливе и в Великом океане, который почему-то называется „Тихим“. Там, братцы, для непривычных беда да и только. Не такой пароход, как этот, а броненосец, это самый большой корабль, и то подбрасывает, словно щепку какую. Волны с колокольню, кажись, будут величиной».