Московии таинственный посол

Шляхтич, рвавшийся в поход на Иерусалим, заявил, что отрежет за такие стихи бледному юноше уши.

— Богохульство в приличном месте!

— Молчи! — сказал юноша шляхтичу. — Не твоего ума дело. Это стихи великого поэта.

— Великие поэты такое не пишут. Они пишут возвышенно и приятно для слуха.

— Налейте ему еще пива, чтобы замолчал!

Жирная, сытая и не богобоязненная жизнь дымилась вокруг. Из кухни доносился запах жарящихся на вертеле гусей.

Застенчивый Лаврин чувствовал себя здесь неловко.

— Так и губят люди свою жизнь, — пробурчал он. — Во имя чего?

— Жизнь можно губить по-разному, — сказал печатник. — Можно так, а можно и иначе, даже не беря в рот вина.

Хозяин харчевни и слуга принесли на вертеле трех розовых, хорошо прожаренных гусей. Аппетитный запах разбудил уснувшего уже шляхтича, который, так и не дозвавшись своей мамы и святой девы Марии, некоторое время отсутствовал в этом мире, подхваченный с двух сторон под руки Бахусом и Морфеем и увлеченный ими в далекие светлые страны, где даже не надо расплачиваться за выпитое пиво.

— Гуси! — сказал пьяный шляхтич. — Гуси — это хорошо!

— Они Рим спасли! — добавил печатник. — И лично меня. Однажды, когда шел из Острога во Львов, подобрал я в одном селе какого-то худого гуся. Мы его зажарили и съели.

— Помню! Помню! — обрадовался младший Иван.

— Шли мы тогда во Львов просить в долг денег, чтобы открыть типографию. И сейчас то же самое — надо просить…

— У кого? У всех, у кого могли взять, взяли.

— Нет, не у всех. Будем просить у простых людей. У каждого. Кто сколько сможет, тот пусть столько и даст. Просить на «Азбуку» и школы не стыдно. Тут я готов хоть весь день стоять с протянутой рукой. Ты, Лаврин, с моим Иваном останешься во Львове. Я поеду в Луцк, Дубно, Киев, Кременец, Винницу. А ты, Гринь, в Вильно.

— А не боишься, пане Иван, что я снова у Мамоничей останусь?

— Боюсь. Да что же мне делать? Надо рисковать.

— Много ли соберем?

— Сколько дадут. Все пригодится.

Они просидели в харчевне больше часа. Печатник чувствовал, что никому его идея не понравилась. Или же все устали, у всех свои заботы?

Подошел хозяин. Федоров отдал ему злотый. По крутой лестнице выбрались они из подвала. День был серый. И дождик собрался. Усы каменного льва у ратуши уже были мокрыми, и оттого лев этот казался грустным.

— Стойте! — сказал вдруг печатник. — Рано еще по домам. Пошли на Высокий замок. Да не трусь ты, Лаврин. Не хватайся за сердце. Эту гору оно как-нибудь выдержит.

Лаврин кое-как шел по тропе, но жаловался. И не только на сердце, но и на свою покладистость, на детей, на дороговизну и на жизнь вообще.

— Вот! — сказал печатник. — Смотрите сюда: город. Большой, богатый, красивый. Надо всеми домами — костел. Пока что этим костелом он и славен. Но мы можем поставить здесь типографию и академию. Без царя. Без князя. Без гетмана. И повезут отсюда книги в Москву, Киев, Чернигов, повсюду. А ученые юноши после академии пойдут по всей нашей земле нести науку. И ведь мы это можем сделать. Можем! Это я тебе говорю, Гринь! И тебе, Иван!

А затем печатник схватил за руку Лаврина и сдернул его на крутую тропу. Они побежали вниз. За ними — Иван. Последним, вздохнув, покатился вниз и Гринь. Остановились у самого подножия горы. Лаврин хохотал и вытирал глаза рукавом.

— Заставил ты меня на старости лет прыгать козлом! Я ведь и в детстве такого не любил, был серьезным ребенком и все больше молился, а не через веревочки скакал.

А Гринь глядел на печатника и диву давался: до ста лет проживет. Не берут его годы. Зубы белые, ровные, глаза веселые, живые.

И поймал Гринь себя на мысли, что сам себе он кажется взрослее и серьезнее печатника. Не успел Гринь все это подумать, как увидел, что бритые щеки Федорова стали вдруг пепельными, а глаза погасли. Печатник покачнулся. Иван взял отца под руку.

— Не надо было бегать! — причитал Лаврин. — Ни к чему нам это!

— Жаль, что не там, когда бежали, меня схватило, — сказал вдруг Федоров, задыхаясь. — Так и умер бы на бегу. А ты, если хочешь, помирай в постели…

Его отвели домой.

Лаврин посидел немного у постели печатника, спросил, нужно ли чего прислать.

— Ты уж извини, должен идти. Прости меня. Жена заждалась.

— Конечно, — сказал Федоров. — Ступай. Да мне уже и вовсе хорошо. Сейчас поднимусь. И ты, Иван, иди.

Но Иван остался. Они дотемна вместе с Гринем были около печатника.

— Может, не надо, отец, новых друкарен и новых долгов? Я не о себе говорю. Худо ли, бедно ли, но меня ты вырастил, на ноги поставил. Было время — сердился я на тебя. А иногда подумаю — другого отца и не надо. Скучно мне было бы с другим отцом.

— Подожди, Иван, — сказал печатник. — Я ведь еще не помер. Прибереги слова. А типографию надо открыть. Со мной или без меня. Никакой другой задачи у нас нет. И ты, Гринь, сделал не все, о чем договаривались.

— Так ведь олово закончилось. Я уж два набора шрифтов и отлил и отшлифовал.

— Олово купим. Тебе, Иван, за бумагой придется ехать. Я привез из Кракова немного. Нужен запас.

— Сколько злотых нам надо? — спросил Иван. — На все вместе — на школу, на друкарню?

— Две тысячи. Я подсчитал.

— Ой! — сказал Гринь. — Ой! Откуда?

Младший Иван покачал головой: где взять?

Но старик уже спустил ноги с кровати на пол. Он сидел согнувшись. Горбом спина. Сухие руки лежат на коленях.

— Может быть, курфюрст из Дрездена ответит. Я ему пушку и бомбарду предложил. Это раз. Здесь еще немного соберем. Это два. Письма я получил издалека. От людей незнакомых, но, чувствую, верных. Они скоро здесь будут. Это три.

— Люди из Вильно?

— Нет.

— Из Москвы?

— Тоже нет. Не гадайте. Сказал же — скоро здесь будут. Сами увидите.

Гринь вышел проводить младшего Ивана и запереть за ним дверь.

— Откуда у него столько сил? Ведь стар уже.

— Может быть, раньше люди были другие? — ответил вопросом на вопрос младший Иван. — Они все были сильнее, чем мы с тобой. Сейчас вроде и дома получше, чем строили в их времена, и харч пожирней, а народ пошел хилый. По себе чувствую. Куда мне до отца! Всегда чувствовал, что не вытяну рядом с ним. Устану. Собьюсь с шага.

— Да ведь и я тоже, — признался Гринь. — Не угонюсь за ним. Иной раз стыдно мне становится. А толку? Послушай, а может быть, все дело в том, что для себя мы с тобой живем, а он не для себя самого выгоду ищет? Я думал об этом… Если б мне сказали: «Иди, Гринь, прикуют тебя, как Прометея, к скале, а орел каждый день будет прилетать и клевать тебе печень… Больно будет, трудно, зато людям огонь и свет достанется…» Знаешь, Иван, я бы не согласился… Да и не выдержал бы такого… А он… Не знаю… Он, думаю, мог бы! Рядом с такими людьми жить интересно и боязно. Ведь каждому хочется своего маленького счастья. Ему маленькое не нужно. Ему нужно большое, для всех… Но большое когда еще придет! А как же быть с нашим, маленьким?

— Не знаю, — устало сказал Иван. — Не знаю, как быть с нашим, маленьким. Может быть, маленького счастья не бывает. Боремся мы за него, бьемся в одиночку, а толку мало.

Младший Иван ушел. Гринь побродил по дому, заглянул на кухню, открыл дверь в зал. Там было пусто. Там горела тонкая свечка у образа. Гринь вздохнул. Подошел к комнате печатника. Он-то спит или нет? Но щели ставен светились. Жжет огонь. Наверное, сидит у стола. Входить к Федорову Гринь не стал. И было ему в этот вечер что-то очень одиноко.

В мире царит беспорядок

Федоров действительно ждал и ответа от курфюрста саксонского, и приезда людей издалека, почти что из-под самого Константинополя. Но курфюрст почему-то не торопился. То ли он был занят важными государственными курфюрстовскими делами, то ли решил, что чужеземный изобретатель подождет, но, так или иначе, ответ из Дрездена задерживался. Это огорчало Федорова. Он нервничал, сердился на нерадивость Гриня, а больше на себя самого. Может, правы были советчики: надо было остаться у Ходкевича, поставить хорошо хозяйство в подаренной деревеньке. Постепенно накопил бы денег на большую типографию. Но тут же сам себя ругал за такие мысли: конечно же, нет. Нельзя откладывать главное дело жизни на завтра, на послезавтра. Вот Геворк мечтал написать книгу, которая объяснила бы людям, что каждый момент бытия прекрасен, что умение жить радостно и легко — это талант. Федоров об этом не раз говорил Геворку: «Скорей, скорей пиши, издавай…»