Страница 21 из 25
С полчаса мы так прошатались, и я совсем перестал ориентироваться, где нахожусь, но, на счастье, Педро знал местность как свои пять пальцев. Конечно, я тоже иногда узнавал знакомые памятники старины, которые теперь были полуразрушены или вконец разбиты, будто после бомбардировки. А кругом тишина словно в могиле, только Педро драл горло, кричал, нарушая спокойствие, осипшим голосом: «Соня!» Причем после часа такого ора он уже скорее хрипел, чем кричал, так что даже если бы она была поблизости, и то не услышала бы. Тем временем ноги подо мной начали подкашиваться, а кишки играть марш. Я затосковал по обеду и по кухарке, которая, должно быть, на стенку лезла. А Педро хоть бы что — прет себе вперед, как торпеда.
Вдруг ни с того ни с сего я получил шипастым стеблем по морде — ба, давешние розы, и верно: мы продрались через их заросли к тому самому бассейну, где я уже однажды побывал. Только вместо свиньи покачивалось на воде самолетное кресло. А в нем, пристегнутые одним общим ремнем, два мертвых тела. Одно при ближайшем рассмотрении показалось мне знакомым. Это был не кто иной, как тот нахальный субъект, Жан-Пьер, на коленях у которого сидел похоже что сам пилот самолета, правда без штанов, но в форменном кителе, вцепившись закостеневшими руками в полумесяц руля — видать, штурвал управления. Я встрепенулся, что, мол, знаю его, но Педро в ту сторону даже не взглянул.
Я снова попытался до него достучаться, убеждая прерваться и продолжить поиски завтра спозаранку — утром, известное дело, видимость лучше. Но Педро еще битый час таскал меня за собой, пока наконец не поднял с земли обломок статуи, не иначе как римской эпохи, и не запустил им в окно нарядного здания с красовавшейся на нем вывеской «Цезарь-палас». Нырнув внутрь, он стал подавать мне через окно сперва бутылки, а потом и целые ящики с алкогольными напитками. Бутылки я, сколько мог, распихал по карманам. Он сделал то же самое, а парочку «Абсолюта» мы распили не сходя с места, примостившись на ящике с «Джонни Уокером». Вылакали, что называется, до самого донышка, поскольку обоим нам было не до смеха: ему, понятное дело, из-за потери любимой, ну а мне потому, что моя будущность, вроде бы и не такая уж плохая, пока представлялась туманной. Зашвырнув подальше пустые бутылки, мы взвалили на плечи по ящику с выпивкой и побрели к кухарке, подпирая друг дружку, совсем как земляки, — недаром говорится, что горе сближает.
Еще издали в ноздрях у нас защекотало от запахов. Но только подойдя поближе, я увидел, что значит, когда женщина и вправду мастерица готовить. Короче, накрытый стол, заставленный блюдами, дословно ломился от неземной роскоши — ну прямо пир Нерона, как его описывают в художественной фантастике. Чего там только не было! Ломтики ветчины с поджаристой корочкой под хреном, радужно переливающийся, благоухающий памятными с детства запахами зельц. Затейливо нарезанная шейка, украшенная пирамидкой из малосольных огурчиков, и обжаренные до золотистого цвета ребрышки; ножки, выглядывающие из холодца прозрачнее родниковой воды, и сбрызнутые уксусом румяные рульки; рядом баночки шпрот — хочешь в томате, хочешь в масле, на выбор, — узорно выдавленный из тюбика лососевый паштет с дольками лимона по бокам, а по соседству — селедочка залом из бочки. Да все с пылу с жару, дымящееся ароматным парком, аппетитное, свежайшее. Мало того, шесть английских кастрюлек под крышками нежно дребезжали на малом огне горящих под ними спиртовок, обещая дальнейшие наслаждения нёбу, а во главе самая большая — с чили. Посередине стола, прижавшись друг к другу, как родные братья, стояли две литровые бутылки — запотевший голубой «Шопен» и красный «Смирнофф», тоже покрытый изморозью. Среди этих яств, положив голову на стол, спала кухарка, а тут и там торчали головенки сладко посапывающих ребятишек, отмытых до неузнаваемости и принаряженных.
Мы ввалились торжественно, громко топая и с шумом скидывая с плеч ящики, кухарка же вмиг подскочила и, не теряя ни секунды, налила три стакана, нам троим полнехонько, а деткам — по половинке. Выпили мы друг за друга. А Педро, будто забыв на время о своей беде, раз-раз и связал нас брачными узами, а затем благословил и прочитал молитву по требнику: да не отвратит Господь Бог лика своего от нас, изгнанных из рая детей Евы, а напротив, пусть будет беречь и помогать в испытаниях. Аминь. Что касается обряда, то у меня лично были сомнения насчет его законности. Но поскольку совершен он был перед святым образом, да и кухарка признала его законным, я махнул рукой, ведь недаром же говорят: что край — то обычай.
Кухарка без проволочек принесла с кухни кровяной суп, раскидала по тарелкам селедочку с луком и с извинениями, что берет руками, красиво положила перед каждым нарезанный ломтями хлеб. Я наполнил рюмки, и завертелось веселье. Мальцы лопали так, что за ушами трещало, а наевшись, начали клевать носом. Мы с кухаркой, не пропуская ни одной, не спеша закусывали, временами только отдуваясь и прищелкивая языком, потому что все так и таяло во рту. Зато Педро жрал в три горла, будто от этого зависела его жизнь. Сроду не видел ни в Грин-Пойнте, ни в родимой сторонке, чтобы кто-нибудь набрасывался на еду прямо как на врага. Педро глотал ветчину, почти не жуя, давился, но продолжал запихивать в себя кусок за куском, с хрустом разгрызал кости, с шумом высасывал мозг и, плюясь во все стороны холодцом, тараторил без передышки.
Рассказ Педро
Мое полное имя — Педро Мария Амандо Хесус Ланцини, и должен признаться, что возложенная на меня обязанность венчать в замке вступающих в брак — не главное мое занятие. Основная моя профессия — дрессура. И не каких-то там дурацких собачек, кошек или медведей. Я — лучший в мире дрессировщик пауков. Вернее, был им когда-то. Родился я в Эквадоре, в Мачалиле, недалеко от Хипихапа и Санта-Елены, в трех часах езды на грузовике от Кито. Мачалила — бедный маленький городишко, куда, кроме ураганов, никто не заглядывает. Вы не поверите — я ютился вместе с матерью, отцом, братом и двумя сестрами в сбитой из досок конуре. Спали вповалку на циновках; ни электричества, ни водопровода у нас не было — зато в лачуге жили несколько змей, парочка скорпионов, а главным образом пауки. Кормились тем, что росло на деревьях, поскольку в Мачалиле джунгли подходят к самому океану, но по большей части тем, что вылавливали из воды. Бедны были как церковные мыши, однако считались не самыми бедными — другим жилось еще хуже. В нашей семье хотя бы имелся служитель культа. Звали его Мигель Мария Сантьяго, он приходился матери двоюродным братом и еще маленьким взял меня к себе в обучение. Я носил хоругви в процессиях, прислуживал на мессах. Дядя хотел, чтобы я стал священником, а меня тянуло к природе. Из-за этого я так и не был посвящен в духовный сан, но Мигель Мария Сантьяго передал мне ряд полномочий, в том числе я получил официальное разрешение совершать обряд венчания. Так что вам нечего беспокоиться. Отец был хороший рыбак, но у него было слабое сердце и одышка, и нам приходилось ему помогать. Мой брат навострился отлавливать крабов, которых подманивал, кидая в воду дохлых собак. А собак в Мачалиле было больше, чем людей, и все на одну колодку — песочного цвета, тощие и голодные. Я же пристрастился к охоте на небольших осьминогов. Они прятались на дне возле коралловых рифов, поджидая добычу. Я хватал их голой рукой и прилеплял к телу. Вернее, достаточно было приложить осьминога к телу, и он сам присасывался. На поверхность я всплывал, только когда присасывалось штук пять или шесть. Под водой мог спокойно продержаться добрых десять минут. То есть мог бы и дольше, но тогда у меня начинала сочиться кровь из ушей, из носа и горла. Крабов мы распродавали не сходя с места. А осьминогов чаще всего возили с братом на пикапчике в Кито и продавали в дорогие рестораны. Но, правду говоря, моей страстью были пауки. Я любил гладить их нежные шелковистые тельца, напоминающие благородные музыкальные инструменты типа скрипок, виолончелей, арф или вовсе даже черную блестящую пулю. Мне нравилось щекочущее прикосновение их длинных лапок и радовало, когда сперва подозрительный взгляд одной, двух или трех пар глаз постепенно становился доверчивым. Бытует масса несправедливых суждений о пауках. На самом же деле это на редкость впечатлительные и робкие существа. Спору нет, питаться им тоже чем-то надо, но на человека они нападают, только если почувствуют с его стороны враждебные намерения. Правда и то, что яд тарантула, «бронзового отшельника» или «черной вдовы» в пятнадцать раз сильнее яда гремучей змеи. Но гремучая змея впрыскивает его гораздо больше, и от ее яда умирает двадцать пять процентов укушенных, а от «черной вдовы», особенно если под рукой вовремя окажутся гормоны и кортизон, — только пять, самое большее десять. Как-то раз «бронзовый отшельник», поселившийся в старом, давно не ношенном деревянном башмаке, укусил отца. Впрочем, не со зла, а с перепугу, потому что тот без предупреждения сунул в башмак ногу. Но уже спустя восемь недель симптомы исчезли. Чувствительность в ноге понемногу восстановилась, и у папы прекратились проблемы с дыханием.