В блаженном угаре

Рут старательно откашливается.

— Баба не хочет, чтобы ученики его превращались в ненормальных, в фанатиков. Ему не нужно полное подчинение, он хочет, чтобы мы… чтобы человек подчинялся только самому себе.

— Понятно. Что ты и стараешься делать, верно? Но разве и в этом случае тобой не управляют? Тебе не странно, что подобные мысли — кто кому должен быть подчинен — очень редко приходят в голову тем, кто живет у себя дома? И, наоборот, очень часто посещают тех, кто подался в религиозные общины. Видишь ли, там тебя угощают коктейлем из самых разнообразных эмоций: чьи-то воспоминания о прошлом, чьи-то исповеди, кому-то можно исповедаться в ответ. А это будоражит, как всякий алкоголь.

На этот раз она слушала очень внимательно. Поскольку солнце уже зашло и за окнами не было видно манящих гипотетической свободой тропинок.

— А оно не было тебе, так или иначе, навязано? — продолжаю я.

— Вы о чем?

— Ты же знаешь о чем. Я говорю о подчинении.

— Пф. — Она обиженно фыркает. — Пф. Знаете, я вообще ничего такого не хотела. Просто он оказался рядом. Я сидела с закрытыми глазами, а когда открыла их, смотрю, он сидит напротив. Глядя на меня, вернее, в меня, он медитировал и иногда что-то спрашивал. Спросил: «Что ты чувствовала?» Я ему: «Я видела слабый свет». Он говорит: «Действительно видела?» А я отвечаю: «Нет».

Она поводит плечами, будто хочет стряхнуть с себя нахлынувшие воспоминания, вернуться сюда.

— Прости, я имел в виду другое… я хотел сказать, что община — это особое пространство. Ашрам Баба — это, в сущности, посвященный ему храм, все вокруг, сама атмосфера насыщена излучаемой им благодатью. Разговоры только о нем: Баба сотворил то-то и то-то, дал тому то, тому это. Ты все это постоянно слышишь. Потом кто-то подходит и интригующим шепотом тебе на ухо: «Ш-ш, этого не передать словами…» — благоговейное лицо, голова смиренно опущена, в знак вечной преданности… «Дорогая, если бы я могла объяснить». Твой мозг волей-неволей все это впитывает. Короче говоря, когда ты оказалась перед ним, он уже не был для тебя незнакомцем. Таким, как, например, случайный сосед в кафе, тоже забежавший выпить капуччино. Разве я не прав? Ты была уже на взводе, на грани истерики.

Рут резко наклоняется, придерживая свое сари, похоже, сейчас у нее действительно начнется истерика.

— Чуш-ш-шь, никакой ис-с-стерики, — яростно шипит она. — Я там была? Была. И я действительно почувствовала нечто особенное. Я тут перед вами распинаюсь, рассказываю, что испытала совершенно новые ощущения, а вы говорите, что ничего я не чувствовала, что у меня, видите ли, была истерика. Так чего вам от меня надо, а? Я могу говорить, говорить, говорить о чем угодно, вы все равно не примете это всерьез. Просто дурдом какой-то…

— Дурдом, говоришь?

— А то нет.

— А если Баба попросит: убей себя? Ты смогла бы?

— Надеюсь, что смогла бы.

— И это, по-твоему, нормально?

— Вполне. Потому что он никогда такого не попросит.

— Но он же попросил тебя стать его женой. Как ты считаешь, что его в тебе так очаровало: твоя духовность или твоя красота?

Она чешет плечо — укусила какая-то мошка, скребет, скребет, на коже остается красная ссадинка. Вдруг замечает мой взгляд.

— Может, все-таки будете смотреть мне в лицо?

— Не понял?

— Вы все время пялитесь на мою грудь. Я предпочитаю, чтобы мне смотрели в лицо.

Вот это да! Удар нанесен точно. Я, натурально, тут же снова на них «пялюсь» — та-а-ак, теперь мой черед видеть розовых слонов. Разумеется, я посматривал на ее торс, не целенаправленно, но, поскольку грудь у нее высокая, взгляд невольно упирается в самую «выдающуюся» точку. Обычно я вообще не рассматриваю какие-то части тела, стараюсь воспринимать пациента цельно: вот он, вот пол, вот стул, вот глаза. При чем тут ее женские прелести? В последний раз я услаждал себя зрелищем женских прелестей дома, и это была промежность Кэрол: под тесными — очень тесными — трусиками видно было, как подрагивают и сжимаются те ее губки, словно что-то беззвучно шепчут. Но что это я, в самом деле! Надо быстренько взять себя в руки.

— А что тебя так пугает, Рут?

— Ничего меня не пугает, я просто не желаю, чтобы вы глазели на мою грудь.

— По-моему, я ничего такого не делал.

— Я не говорю, что все время, но иногда точно глазеете.

Я рассмеялся, но она даже не улыбнулась, упиваясь своим праведным гневом.

— Ну, хорошо, если тебе кажется, что я разглядываю твою грудь, я постараюсь ни в коем случае на нее не смотреть.

Вообще-то я вряд ли прямо-таки пялился, и части моего обиженного «я» очень хотелось восстановить справедливость, доказать, что она не права. Мало ли что ей померещилось, у нее одна точка обзора, у меня — другая. Но раз ей захотелось провести «карательную акцию», валяй, девочка, валяй, я согласен. Я готов был пойти на попятный, это была в тот момент самая верная тактика. Никаких едких реплик, никаких битв, надо расстелиться перед ней, как мяконький пушистый коврик: топчи меня, топчи.

Мы сидим, выжидая, кто же первый не выдержит, ретируется с поля боя.

Тру-ту-ту-ту, бой продолжается. Рут вскакивает и с демонстративным видом отправляется на кухню, плотнее заворачиваясь в сари, знает, знает, что я за ней наблюдаю. Хлопает дверца холодильника, открывается кран, она швыряет под струю пучок латука. Потом очень сосредоточенно и вдумчиво его режет, все ее тело подчинено этому действу.

В эти мгновения мое собственное тело, в который уже раз, обливается потом, оно алчет прохладного душа. Но вдруг сбежит? A-а, будь что будет. Не могу же посадить ее на цепь. Вот почему мы всегда и работаем в паре: чтобы не возникало подобных опасных ситуаций. Но я должен принять душ. Я встаю и говорю ей, что иду мыться. По ее глазам ничего не поймешь: собирается она и дальше трепать мне нервы или нет. Спрашиваю, нет ли у нее пшикалки от москитов. Она говорит, что есть зеленые спиральки: такую зажигаешь, и она будет дымиться всю ночь. На часах — 21.55.

9

Не хотелось мне никакого салата, мне просто нужно было что-нибудь резать, резать и кромсать в клочья. Говорят, латук полезен для кожи, мажу соком лицо. И это называется интеллектуальные дискуссии? Ничего похожего, решаю я, кромсая латук, и злюсь на себя: какого черта я в них ввязываюсь! Никакого продвижения к истине, вот что мне сказал бы любой, достигший просветления. Если ты будешь продолжать в том же духе, ничего у тебя не получится. Вот что я должна пойти и сейчас же заявить этому типу. Не получится, потому что тебе неинтересно узнавать что-то новое. Да, ему достаточно того, чего он успел нахвататься раньше. Считает, что ему больше уже некуда.

И еще: он так иногда бесится, даже страшно становится, просто рычит, как наркоман под дозой или я не знаю как кто. Ничего уже не видит и не слышит, когда заводится или… возбуждается? Не скажу, что это бросается в глаза, но что-то темное в нем играет — пониже пояса. Он даже не пытается этого скрыть, видимо, это часть его натуры. По законам кармы, нам могут передаваться черты прошлых наших воплощений. Например, пса, который привык тявкать на все подряд.

Боюсь, он не совсем предсказуем. С предсказуемыми, конечно, не так прикольно, но когда оказываешься один на один с таким вот психом, понимаешь, что лучше уж поскучать… Я смотрю на нож, кромсающий сочные листья латука, и начинаю думать о разных других ножах. Вот у Гэри, например, было несколько, очень больших и острых, он резал ими овец и разделывал туши; интересно, не завалялся ли тут поблизости какой-нибудь, если да, я могла бы… прихватить его с собою в спальню. Да, было бы очень неплохо спрятать его на ночь под подушку. А утром можно потихоньку отнести назад. Фигово то, что я действительно никак не просеку, что это за тип, хотя обычно интуиция меня не подводила, ни разу. Но сейчас я в полной прострации, ничего не понимаю, никакой уверенности — нив чем.