Звезда королевы

Силуян прижал шапку к груди, кивнул, не в силах слова вымолвить. Глаза его сторожили каждое движение незваных гостей. Варвара неприметно отступила, заслоняя собой замерших у печи девочек.

— Твоя, что ль, телега во дворе? Ехать куда навострился? — грозно вопрошал первый мужик, в то время как второй без спроса ухватил со стола горшок, да молоко все оказалось уже выпито, и он, сплюнув, швырнул горшок на пол (разлетелись во все стороны осколки), потом схватил краюху и принялся громко жевать. Варвара всплеснула руками, но не сказала ни слова.

— А тебе что за дело? — разлепил наконец высохшие губы Силуян.

— Поговори у меня! — рявкнул первый мужик. — Куда ехать готовился, спрашиваю?

Хозяин молчал. Второй мужик от такой отчаянной Силуяновой дерзости даже перестал жевать и, отложив недоеденную краюху, потянул из ножен саблю. Варвара торопливо перекрестилась, а сестры стиснули Машины руки.

— Ты что, ума решился? — спросил первый мужик с некоторой даже растерянностью в голосе: верно, не знал, как быть со строптивым хозяином.

— Решишься тут! — мрачно усмехнулся Силуян. — Тебя не поймешь: то молчи, то говори. Семь пятниц на неделе!

— Ладно, — ухмыльнулся мужик. — Говори давай.

Силуян пожал плечами:

— Ну, моя телега. Ехать же к тетке мне нужно, в Караваево. Хворает тетка, просила наведать ее, да чтоб со всем моим семейством. Еще бочку новую пора ей свезти — давно обещался.

— Никуда не поедешь. Всем же велено быть в полдень на сходе — и не моги ослушаться!

— Так ведь тетка же… — неуверенно возразил Силуян.

Однако мужик вновь принял грозный вид.

— Не помрет твоя тетка. А ты за ослушание схлопочешь плетей от нашего атамана, не то и вовсе с головой простишься.

— Он и всегда человек суровый, а нынче — так и вовсе не в себе, — поддакнул второй мужик; он углядел другой горшок, на сей раз полный молока, выпил все залпом, а потому подобрел: — Лучше уж иди с нами, от греха подальше.

Силуян только руками развел. Потом обернулся к жене:

— Так и быть, я пойду с ними, а ты, Варя, гляди, тетку не обидь: поезжай к ней с дочками, да будьте там потише, не ерепеньтесь перед старухой, посматривайте, когда гроза пройдет…

Смысл его иносказаний был до того прозрачен, что Маша вся сжалась: вот сейчас набросятся на него с допросом! Его и впрямь перебили — первый мужик опять разъярился:

— Ох, договоришься ты у меня! Ох, добрешешься! Или оглох на старости лет? Я ж сказал: всех собрать до едина велено, стара и мала. Все ступайте на сход!

— И дочек брать?! — ужаснулась Варвара.

Пугачевец только раз посмотрел на нее — но так, что она, перекрестясь, умолкла. Маша же успела поймать мгновенные взгляды, которыми Силуян обменялся с дочерьми.

— Ну что же, пошли, девоньки, коли велено! — слабым голосом позвала Варвара. — Аринка, Полинка… Машенька… все пойдемте!

Девочки не отпускали рук гостьи: смышленые, вострые оказались дочки у Силуяна, все в отца с матерью! И их крепкие пожатия давали знать Маше: ее не выдадут, не дадут в обиду.

Ее встревожило — откуда у пугачевцев такое особенное внимание к Силуяновой семье, не заподозрили чего? Однако, сойдя со двора, она увидела, что чуть ли не из каждой избы пугачевцы гонят людей к месту схода; и лица у всех были столь озабоченные, даже испуганные, что никто как бы и не видел, что с Варварой да Силуяном идут три девочки вместо двух! И Маша подумала: а вдруг и впрямь все обойдется? Вдруг в толпе никто не заметит ее, а кончится сход — Силуян снова ее спрячет, увезет из села…

Она успокаивала себя как могла, но недобрые предчувствия теснили, теснили сердце… Маша уже знала: ей придется сейчас увидеть нечто страшное. Да вот что?.. И такая неизвестность была втрое страшнее.

Все это время, что они сидели на теплой пожухлой траве под забором, с краю окольной площади, ожидая, покуда мятежники соберут нужное им число зрителей для экзекуции над бывшими господами, князь говорил без умолку, словно душегубов и не видел. Он рассказывал смешные истории о своих соседях-помещиках, среди которых и впрямь немало было чудаков и оригиналов: один предавался несусветной, прямо-таки библейской скупости; другой, чудом спасшись от смерти, продал имение и на все деньги выстроил церковь, при которой служил теперь сторожем, третий любил пошалить: зашивал себя в медвежью шкуру и пугал прохожих-проезжих на большой дороге… И хотя все эти истории были с изрядной бородой, особенно рассказ о медведе-помещике, давно уж помершем, Елизавета делала вид, что слышит их впервые, у нее даже сводило челюсти от непрестанной, будто приклеенной улыбки.

Но вскоре ей стало не до улыбок: к пленникам направлялся Аристов.

— Эх, не знали мы своего счастья! — тяжко вздохнул князь. — В былые-то времена каждый жил в своем кругу, имел общение с людьми, равными себе по рождению, а не братался со встречным и поперечным. В иное время я мимо этого самояда [28] и пройти погнушался бы, а нынче разговаривать с ним принужден!

Лицо Аристова, только что сиявшее довольством, изменилось, как по дьявольскому мановению. Словно черная желчь ударила ему в голову и помутила разум, заставив броситься на князя с криком:

— Держите ему голову!

Два дюжих пугачевца повиновались беспрекословно, оттолкнув Елизавету и сдавив горло князя будто в тисках. Задыхаясь, он открыл рот; высунулся язык. Аристов схватил саблю — Елизавета закричала страшно…

Аристов, не замахиваясь, чиркнул лезвием возле самых губ князя и с брезгливым торжеством стряхнул на траву какой-то красный комок. Князь глухо стонал, захлебываясь кровью, и Елизавета, вглядевшись в его искаженное мукой лицо, поняла: Аристов отрезал ему язык за неосторожное слово! И тут же изверг подтвердил эту невозможную, страшную догадку:

— Пусть и остался ты злоустым, старый дурак, но злоязыким тебя уже никто не назовет!

Толпа волновалась, не видя толком, что делают с пленными, но чуя кровь и беду даже издали, как животные чуют пожар. На вопль Елизаветы отозвалось несколько женских и детских слезных кликов. Кто-то бросался наутек, да пугачевцы хватали беглых и снова заталкивали их в толпу.

Впрочем, Елизавета ничего толком не видела и не слышала, кроме князя, который выхаркивал кровавые пузыри, пытаясь что-то сказать, но мог исторгнуть только яростное мычание. Горели, горели ненавистью глаза его! Смахнув кровь с губ, он вскинул свою окровавленную руку и ткнул ею в Аристова, который со злорадной усмешкой склонился над ним, ткнул прямо в лоб — да так, что кровавый след от его пятерни запечатлелся на этом лбу, словно Каинова печать.

Новая волна злобы помутила разум Аристова.

— Держите его! — вновь закричал он, и Елизавета не успела охнуть, как сверкнула рядом сабля и обрушилась на плечо князя.

Страшный крик сотряс окрестности и отозвался, точно эхо, воплем толпы, и Елизавете на миг почудился в этом общем крике голос дочери, но все это, конечно, был бред, а явью был залитый кровью Михайла Иваныч, упавший на траву… Рядом нелепо, ненужно валялась его рука, отрубленная почти по плечо.

Аристов стоял, глубоко дыша, словно наслаждаясь сладким запахом крови; а глаза его сплошь затекли чернотой расплывшихся зрачков — глаза безумца! И Елизавета понимала: он не остановится, пока не замучает князя до смерти. Князя, любимого деда Алешки и Маши, отца Лисоньки. Отца Алексея!

Она вспомнила, что Аристов сулил предъявить князю зрелище ее терзаний и, обрадовавшись этому воспоминанию, как спасению, даже не дав себе мгновения поразмыслить, бросилась в ноги разбойнику.

Он отшатнулся было, но тут же искривил рот усмешкою: гордая барыня лежала пред ним во прахе, униженно моля:

— Помилосердствуй, ради Господа Бога! Пощади! Ты уже отомстил ему за злое слово и дерзкий поступок — прости ж его! Он старик. Оставь его, оставь! Позволь мне перевязать его!

28

Людоеда (устар.).