Страница 9 из 14
«Ай, ладно, — говорю я себе. — Жизнь — штука весьма продолжительная, все еще успеется. В том числе, выставки. А теперь — домой и за работу».
И толкаю тяжелую стеклянную дверь.
— Это были городские новости, — говорит мне вслед приятный мужской баритон. Он раздается из радиоприемника, спрятанного где-то за стойкой администратора.
— Вас приветствует Радио Гедиминаса, — объявляет ведущий после короткой музыкальной отбивки. — Оставайтесь с нами до седьмого неба.
Улица Жигиманту
Žygimantų g.
Сто рыб
Первую рыбу нарисовала белым мелком на стене соседнего дома. Быстро, одним росчерком, воровато оглядываясь по сторонам — никто не видит?
Зрителей, понятно, не было. И быть не могло. Ночь с воскресенья на понедельник, половина второго, самое глухое время. Но все равно чувствовала, как пылают щеки и уши — хуже, чем на экзамене.
Рыба получилась маленькая, невнятная, но изящная. Декоративная. Все-таки поставленная рука — великое дело, не пропьешь, как говорится. Даже если на жидкий офисный кофе из машины годами налегать.
Отошла на несколько шагов, критически оглядела рисунок, брезгливо поморщилась: матерь божья, какая халтура. Отмахнулась — ай, ладно. Будем считать, это я разогреваюсь, как спортсмен перед забегом. Давай без перфекционизма, а? А то вообще ничего не успею.
Неохотно согласилась: ладно. Без так без.
Вторая рыба, которую, поколебавшись, нарисовала по соседству с первой, удалась на славу: большая, толстая, явно с полным брюхом икры. Достала из коробки желтый мелок, раскрасила плавники. Прошлась зеленым по спине и бокам. И хватит с нее.
Третью рыбу, уже на углу Наугардуко и Альгирдо, рисовала синим, серым и красным мелками. Дело пошло веселее. У четвертой рыбы на месте глаза неожиданно появился цветок. Пятая была похожа на сухой лист. Шестая получила в подарок модную ярко-оранжевую челку, хоть себе такую же выстригай. Йонасу Львовичу понравилось бы, он всегда любил рыженьких, и на его портретах волосы золотились даже у седых, перец с солью, брюнеток. Wish You were here, дорогой учитель, ах, зачем вы не здесь.
Но кто ж его среди ночи из больницы отпустит. Да и сам, при всем желании, дальше коридора не уйдет. Совсем слабенький.
Двенадцатая рыба вышла совершенно уморительная — этакий бегемот с хвостом и плавниками. Тринадцатая вместо чешуи была покрыта неразборчивыми, но, несомненно, священными текстами. Четырнадцатая, надо полагать, возомнила себя Мировым Змеем и, скрутившись задорным кренделем, энергично грызла собственный хвост.
Взглянув на дело рук своих, увидела, что это хорошо, рассмеялась и свернула на Миндауго, оглядываясь в поисках очередной подходящей стены.
Даже не предполагала, что рисовать рыб окажется так весело и приятно. Думала, будет тошно, но придется потерпеть. Ради Йонаса Львовича. Я обещала.
«Потерпеть» — ха! Тоже мне, мученица выискалась.
Двадцать пятая рыба стала плавучим деревом, а двадцать шестая изумленно разглядывала крючок, на котором в качестве приманки болтался земной шар. Двадцать седьмая рыба подобными глупостями не интересовалась, зато светилась изнутри, как ночник. Поди изобрази такой эффект, имея в своем распоряжении только серую каменную стену и коробку цветных мелков. Но ведь получилось! «Вполне естественно, — сказал бы сейчас Йонас Львович, — а как, интересно, у тебя могло не получиться? Чему я тебя столько лет учил?»
Правильный ответ — всему на свете. Хотя, теоретически, должен был только рисунку.
Тридцать третья рыба была псиглавцем, добродушным и совершенно довольным собственной участью — судя по выражению ушастой морды и восторженно вываленному розовому языку. Тридцать четвертая носила пенсне и курила сигару. Тридцать пятая и тридцать шестая сплелись в значок «инь-ян», но не черно-белый, а красно-зеленый, глазастый, гладкий, мокрый, тугой.
Надо же, как вошла во вкус.
Когда заказывала билеты до Вильнюса и обратно, думала: так только говорится — «съездить домой». Специальное полезное шаманское заклинание, усмиряющее детей, друзей, коллег и прочих духов-помощников, чтобы отстали и больше не расспрашивали — куда намылилась и что ты там забыла. На самом-то деле какой, к черту, «дом»? Мама давным-давно умерла, отец, с которым так толком и не познакомились, скорее всего, тоже; впрочем, какое мне дело. В небесно-синем деревянном флигеле на Жверинасе, где прошло детство, теперь живет совсем чужая женщина, сколько ни называй ее сестрой, близости от этого не прибавится, да и не было никогда, слишком велика разница в возрасте, двадцать без малого лет, шутка ли.
Сентиментальные люди в таких случаях обычно начинают щебетать об улицах детства — дескать, как приятно будет по ним пройтись. Но, строго говоря, улицы — это просто нагромождения чужих жилищ, запертых на хорошие, крепкие замки. И какое мне дело до домов, в которые меня никогда не пустят? Проходные дворы в Старом городе, священные лабиринты отрочества — и те, рассказывают, теперь закрыты, все, или почти. Ну и к чему тогда пустая болтовня о каком-то «доме». Дом — это место, от которого у тебя есть ключи, если только они не от дешевой квартиры-гостиницы, заранее забронированной по Интернету. Тогда — не считается.
А вот Йонас Львович — это, конечно, совсем другое дело. Ради него стоило съездить хоть на край света. Дура, что так долго откладывала. Лучший в мире учитель, из тех, кого никогда, даже про себя, не назовешь бывшим. Человек с самым большим в мире сердцем. И для каждого из многих сотен учеников в его сердце всегда найдется не просто место, а отдельная комната. С верхним светом, конечно. Чтобы проснуться пораньше и рисовать.
Поэтому — да, на самом деле домой. К Йонасу Львовичу. Он и есть мой дом.
От таких размышлений сорок восьмая рыба стала похожа на живое плавучее сердце. А сорок девятая была составлена из множества совсем мелких рыбешек, вместе они выглядели как веселая глазастая хвостатая чешуя. Рисовала ее долго, пальцы онемели, руку под конец даже судорогой свело от усталости. Но подумаешь, великое дело — рука. Пройдет. Сама должна понимать, что не болеть — в ее интересах. Потому что боли не боли, а поблажек не будет.
По такому случаю пятидесятая рыба получила в подарок докторскую шапочку с красным крестом. Пусть теперь всех лечит! Например, руку, ей еще полсотни рыб рисовать. И Йонаса Львовича заодно. То есть его — в первую очередь. Если вылечит, то и черт с ней, рукой. Можно потерпеть.
Ехала-то специально к Йонасу Львовичу, только к нему, но на месте вдруг оробела, да так, что несколько дней не решалась позвонить. Думала: что, ну что я ему скажу? «Дорогой Йонас Львович, вы не виноваты, что из меня ничего не вышло, вы самый лучший и всему-всему меня научили» — примерно так, да? А потом — любимая сиротская песня: «Но у меня, понимаете, двое мальчишек. Теперь-то уже здоровенные лбы, школу закончили, я им до подбородков едва достаю. А много лет назад, когда они только родились, их отец внезапно решил, что настоящий художник у нас в семье — он. И, конечно, непризнанный гений. Со всеми вытекающими последствиями. И пока последствия вытекали одно за другим, я, глупая молодая коза, крутилась, как могла. Мне даже задуматься было некогда. Сами посудите, мальчишкам надо что-то жрать. Каждый день! И где-то жить. Тоже, увы, не раз в неделю. Про „одеваться“ уже не говорю, одеваться — немыслимая роскошь, и какое же счастье, что дети есть почти у всех, в том числе у знакомых. Потому что иногда они вырастают из своей одежды раньше, чем успевают вконец ее изорвать. С игрушками и книжками то же самое, то и дело кто-нибудь что-нибудь отдает, и это очень выручает. Но с едой такой номер не проходит, с жильем — тем более. Поэтому, Йонас Львович, дорогой, какую только дрянь я ни рисовала, чтобы прокормиться. Пейзажики на продажу — это еще самое пристойное. И матрешки — это еще не ад, только его преддверие. А вот о некоторых плакатах вспоминать не могу до сих пор. Надеюсь, вы их никогда не увидите. А не то мне придется застрелиться. Как человеку, еще не окончательно утратившему представления о чести. Платили за них, кстати, много лучше, в рекламе вообще большие деньги крутятся, и даже мелким халтурщикам, вроде меня, кое-что перепадает, так что дела наши с мальчиками пошли на лад, особенно после того, как „настоящий художник“ оставил нас в покое. Он был очень серьезной статьей семейных расходов. И совершенно неокупаемой».