Охота

Пруд в очередной раз предоставляет мне то, в чем я нуждаюсь: воду. И тишину, и свет, и покой. Я пью, а потом ложусь рядом, свесив в прохладную воду руку и ногу. Примерно через четыре часа стены Купола, покинутого прежними обитателями, поднимутся из земли. Место ушедших займет новый… обитатель? Нет, узник. Так я буду себя чувствовать, оказавшись в одиночестве за этими стеклянными стенами. Узник, такой же, как Пепельный Июнь, запертая в яме, глубоко в недрах земли.

Как долго она сможет там продержаться? Старый гепер, по их словам, скопил достаточно еды и воды, чтобы прожить три месяца. Но сколько нужно прожить одному в холоде и темноте, чтобы потерять надежду? Через какое время твой разум даст трещину от постоянных шагов, стуков и царапанья сверху?

Зачем она это сделала?

Я знаю ответ, он очевиден, но я не понимаю.

Она сделала это ради меня. Как только она увидела, что кто-то в солнцезащитном плаще пытается из библиотеки добраться до главного здания, она поняла, что мне осталось жить считанные минуты. И сделала единственное, что могло меня спасти.

Я провожу левой рукой по земле, так, чтобы мелкие камушки вонзились в ладонь, и закусываю нижнюю губу, пытаясь прогнать чувство, что я упускаю что-то очень важное. Никак не получается избавиться от ощущения, что я расслабляюсь в то время, когда должен собраться и что-то делать. Но что? Я сердито шлепаю рукой по поверхности пруда, и брызги падают мне на лицо.

Что я упустил? Я сажусь и проигрываю в голове с конца до начала все, что делала Пепельный Июнь: прыжок в яму, бешеная гонка к «Знакомству», головокружительный спуск по лестнице, письмо, брошенное в печку…

Я подскакиваю.

Это была не печка.

Это была Пуповина.

Я бегу к ней. Даже издалека вижу мигающий прямо над дверцей зеленый свет. Оказываюсь там за несколько секунд.

Вот оно. В уголке лежит маленький, сложенный вчетверо лист бумаги.

Он шелестит у меня в пальцах. Короткое письмо, написанное в спешке. В лихорадочной спешке, чтобы быть точным.

Джин,

Если ты это читаешь, значит, у тебя получилось. Не сердись на меня. И на себя тоже. Больше ничего нельзя было сделать.

Со мной все будет в порядке. Ты оставил мне кое-что. Не важно, насколько темно или одиноко мне там будет, мне будет что вспомнить. Те несколько часов, что мы…

Время еще есть. Приведи геперов обратно. Когда они будут здесь и все выскочат за ними, воспользуйся суматохой и забери меня.

Я в «Знакомстве». Жду.

Быстрее, стой…

Не забывай

На этом письмо обрывается, кажется, на полуслове. Она спешила, буквы написаны вкривь и вкось, кое-как, ее паника видна в каждой черточке.

Я перечитываю письмо вновь и вновь, пока слова не въедаются намертво в мою память, пока ко мне не приходит осознание полной невозможности того, о чем она меня просит.

«Приведи геперов обратно» — эти слова так пугающе реальны, как будто бы их встревоженным шепотом произнесла сама Пепельный Июнь. Но я ничего не могу поделать, она должна понимать. Я не могу вернуть их. Они ушли, и я не представляю, где их искать. Не могу же я просто отправиться в Пустоши в надежде случайно на них наткнуться. Это все равно что совать руку в песок в поисках давным-давно потерянной монеты. А если, когда наступит ночь, я окажусь за пределами Купола, все будет кончено. Они учуют меня и убьют так же, как и тех геперов.

Я открываю глаза и смотрю на солнце, надеясь, что его слепящий свет сотрет из моей памяти слова этого письма. Я иду к тренировочной площадке, рассчитывая найти что-нибудь, на чем можно отвести душу, — копье, чтобы сломать его об колено, или кинжал, который можно с силой воткнуть в стену хижины. Но там ничего нет. Я пинаю валуны, кидаю камни как можно дальше в Пустоши. И все равно меня не оставляет чувство, что я что-то пропустил, что я неправильно прочитал ее письмо.

«Приведи геперов обратно».

Я не обращаю внимания на эти слова и продолжаю подбирать камни. Пойду к яблоням, посмотрю…

«Приведи геперов обратно».

— Как? Как мне это сделать? — кричу я в пустоту. — Я даже не знаю, где они.

Быстрее, стой… Стойкость?

Я сминаю письмо и зашвыриваю его подальше.

«Быстрее, стой…» — Ее голос ясно звучит у меня в голове.

Я иду и поднимаю смятую бумажку.

Теперь на письме больше линий, чем трещин на разбитом зеркале. Слова кажутся мухами, висящими в паутине. Я перечитываю письмо и внезапно вздрагиваю, понимая, что она хотела сказать.

Не стойкость.

Стойло.

Стойла пристроены к южному крылу Института. Я стою у хромированных дверей и прислушиваюсь. Тишина. Ни рычания, ни мяуканья, ни шипения. Я барабаню пальцами по бедру, думая, что же делать дальше. Наконец берусь за ручку, тяну. Она не двигается. Заперто.

И тут я кое-что слышу: где-то ржет лошадь. Странно, но звук раздается не из конюшни, как будто лошадь за ней. Я захожу за угол. Там стоит одноконный экипаж, в который все еще впряжен вороной конь. Вероятно, хозяин экипажа приехал поздно, когда конюхи уже ушли, и сразу бросился внутрь, чтобы присоединиться к празднику. И оставил именно то, что мне нужно.

Я не хочу испугать лошадь, подойдя к ней сзади, поэтому, громко топая, приближаюсь по диагонали. Она тут же поднимает голову и поворачивает морду ко мне.

— Хороший мальчик, спокойно, спокойно, — говорю я самым успокаивающим тоном, на какой способен.

Она фыркает, роняя брызги слюны. Ее влажные ноздри раздуваются, как удивленно моргающие глаза. Она как будто спрашивает: «Это гепер?»

Хорошо. Лошадь, которая может чуять геперов, — это именно то, что мне нужно.

Я протягиваю руку к ее носу. Вибриссы на ее морде коротко острижены и колют мне пальцы. Я поглаживаю ее шею — достаточно сильно и уверенно, чтобы успокоить, а не пощекотать. Лошадь выглядит ухоженной и, судя по высоко посаженному хвосту, изогнутой шее и сильному крупу, породистой. Похоже, она еще и неплохо обучена.

Несмотря на первоначальный испуг, животное быстро успокаивается. Я отвязываю повод от коновязи и отвожу лошадь от конюшни. Копыта громко стучат по гравию, но мне все равно — вряд ли кто-то выбежит за мной на солнце.

— Хороший мальчик, ты же хороший мальчик, правда? — Конь поворачивает голову и смотрит на меня своими большими умными глазами.

Экипаж тоже в идеальном состоянии. Колеса хорошо смазаны и поворачиваются совершенно бесшумно. Конь недовольно фыркает. Он думал, что я веду его в конюшню отдохнуть.

— Не сейчас, милый. Придется еще побегать.

Он снова протестующе фыркает. Но я глажу его морду и лоб, и он успокаивается. Я дергаю за повод, и он идет, почти не сопротивляясь. Хорошая лошадь. Мне повезло.

Я забираюсь на козлы, кладу записки Ученого рядом с собой и берусь за вожжи. Наверное, следовало бы покормить коня, прежде чем отправляться, но еда скорее всего в конюшне. У меня нет возможности туда попасть. И времени тоже.

— Но! — кричу я, встряхивая вожжами.

Конь не двигается с места.

— Но! Но! — кричу я громче.

Он стоит на месте, мои крики его не впечатлили.

Я не знаю, что делать. Раньше я всегда ездил верхом, а не в экипаже.

— Пожалуйста, — тихо произношу я, — давай поедем.

Конь ржет и мелкой рысью трогается с места, высоко подняв голову, гордый и уверенный в себе.

Обожаю его.

Мы останавливаемся у Купола. Конь пьет из пруда, а я захожу в хижину за одеждой геперов. Когда я возвращаюсь, он все еще пьет, опустив морду в воду. Наконец он поднимает голову и одобрительно фыркает. Кажется, он готов сотрудничать, так что я подношу одежду к его морде. Судя по тому, что конь прижимает нос к ткани и принюхивается, пока не запоминает запах, он понял, чего я от него хочу. Пауза. Он снова фыркает, разбрызгивая смесь воды и слюны, а затем с видом мудреца смотрит большими печальными глазами куда-то за горизонт. Моргает, один, два раза, а затем, словно это было достаточным приглашением, не спеша идет вперед, не дожидаясь, пока я вернусь на козлы. Я хватаю вожжи и прыгаю наверх.