Страница 6 из 17
Игнатий в великом оживлении свесил голову:
— Хитрит дядя! Я их сразу понял. Их двое. Давеча видел я обоих на Яузе. Нас не обманешь. Оба пришлые. А зачем? Неизвестно.
— Куда же тот?
— Господь ведает… На глазах исчез.
— Донесешь? — спросил шепотом хозяин притона. Инок задумался.
— Н-ну!
— Не знаю. О господи! Помилуй нас, грешных! Да что ты ко мне лезешь? Что я, доносчик, что ли?! Не обижай меня!
Одноглазый немного погодя прошептал:
— Вторую ночь этот ночует… волгарь-то!
— Врешь! — всполошился инок. — Что ж ты молчал?
— Докащику первая чарка и первая палка! Боюсь.
— Малодушный.
Далее разговор не вязался.
Плошка угасла. Во всех углах храпели люди, кашляли, сморкались, а на дворе ревел ледяной вихрь, пронизывая дырявую ночлежку.
Напрасно думали инок и хозяин притона, что волгарь уснул. Ради того раньше всех и улегся он, чтобы подслушивать.
И вот, убедившись, что все спят, он разбудил Гаврилку:
— Утекай, дружище!.. Беда! Иуды здесь!
Волгарь назвал себя Родионом Мосеевым.
— Слушай меня… Пойдем!.. Поп и харчевник — доносчики.
Оба тихо поднялись, затянулись кушаками и неслышно вылезли из лачуги.
Чуть с ног не свалила вьюга. Куда идти? Кругом тьма и глушь. Липнет снег, застилает глаза. Ничего не видать. Словно бы и не Москва, а какой-нибудь поселок в дремучем бору. Ни одного огонька, а дороги все занесены снегом.
Охнула сторожевая пушка. Видимо, на кремлевском гребне. Паны хотя и овладели Москвою и засели в ее сердце как правители, а все же по ночам не спится им. Не легко в чужой клети молебен служить.
Мосеев и Гаврилка решили ночевать в часовне на ближнем монастырском погосте… «Мертвецы не опасны, — горько усмехнулся Родион, — предавать не будут. Не первый раз мне приходится быть в Москве! Не первый раз хорониться от лихих людей. Путь с Нижнего Нове-града на Москву пять сотен верст, но как мне, Родиону Мосееву, так и моему товарищу, Роману Пахомову, то не в тягость. Безотказно ходим во все времена, повинуясь воле земского схода».
— Стало быть, с Нижнего?
— Да.
— Я из Смоленска…
Мосеев стал расспрашивать об осаде Смоленска. Не сразу они поведали друг другу о себе всю правду, без утайки, но, уверившись один в другом, наговориться вдоволь не могли. Гаврилка узнал, что Мосеев — нижегородский гонец, наподобие его, Гаврилки, и то, что он не один, а есть у него товарищ, который этой же ночью должен побывать у патриарха Гермогена, в Кремле. Народ в Нижнем хотя и не в осаде, а волнуется, хочет знать всю истину: что происходит в матушке-Москве и окрест ее? Родион рассказал о воеводе нижегородском Репнине, о его помощнике Алябьеве, а больше всего о своем близком друге — Кузьме Минине. Человек отважный и умный, добровольно забросил свою мясную лавку и воюет ныне под началом Алябьева с ворами на Верхней Волге.
Гаврилка, с великим вниманием прослушав Родиона, сказал:
— Там, под Смоленском, в лагере послов тоже есть один ваш, нижегородец… стрелец Буянов. Ночевал я в его шатре.
Мосеев крепко схватил парня за руку:
— Как? Он под Смоленском?!
— Там, там. Виделся я с ним и калякал… Жалеет он, что из Нижнего уехал в Москву… Все из-за князя Голицына Василия Васильевича… Нигде не покидает он его… И под Смоленск ушел с ним добровольно.
Мосеев был очень обрадован, когда узнал, что стрелецкий сотник Буянов в скором времени опять будет в Москве, хочет взять свою дочь Наталью и снова вернуться к себе в Балахну, под Нижний.
— Поминал он и князя Пожарского.
— Да как же ему и не поминать князя, коль скоро он из его вотчины родом! Мугреевский. С малых лет знает князя. Вместе выросли… земляки.
— А о Кузьме Минине так-таки и не поминал? Дружки ведь они с Буяновым старинные.
— Не припомню. Может и поминал. Да вот скоро сам увидишься с ним, приедет. Князь его посылает к брату, што ль, не знаю… К Андрею Васильевичу…
— Стало быть, Наталья одна?
— В монастыре пока. Поселил ее отец у какой-то игуменьи. Не ходи! И дом у них заколочен. Знаешь ли, где живет-то?
— Ну, вот еще… Всякий нижегородец знает. Да я и не о себе… Мой товарищ, Пахомов, тоскует о ней… о Наталье. Уж и не знаю, как мне тебя благодарить-то… А мы было хотели к нему… Прошлись бы зря.
Родион дал слово Гаврилке всё, без утайки, доложить в Нижнем о бедствиях Смоленска и о послах, о том, как король мучает их холодом и голодом и как бесчестит их, достойных московских людей.
Гаврилка держался деловито:
— Сам я скоро уйду в Рязань… Москва теперь знает, что смоленские сидельцы живыми не сдадутся и что надо скорее ополчаться. От Шеина послание у меня к Ляпунову.
На погосте в каменной полуразрушенной усыпальнице каких-то бояр Гаврилка и Родион расположились на ночлег.
Утром Игнатий по дороге в Кремль уныло бубнил:
— Проспали мы! Упустили воров! Взять бы нам их под пристава. Спасибо сказали бы нам паны. Гляди, и мне помогли бы уйти из заточенья…
— С панами как себя ни поведешь, а ото лжи не уйдешь. Не первый раз. Молчи — да и только!
— Но им будет доподлинно известно… да и одноглазый может набрехать: прикрывают, мол, воров!
— Подавись молитвой! Не стращай. Твое ли это дело? Испортило тебя бесславие. Нешто таким ты был раньше?..
Скоморох строго посмотрел на Игнатия:
— Из колокольных дворян да в подворотню лезешь! Стыдись! Будь патриархом. Я и один обойдусь… Чего ты за мной, за скоморохом, бродишь? Испили водицы голубицы — и в разные стороны! Чего тут?!
— А ты не лай! Без тебя собак много.
— А ты не выслуживайся, и без того в люди выйдешь! При Шуйском не пропал, а при панах и вовсе… Предсказываю: быть тебе опять патриархом!
Игнатий повеселел, смягчился:
— Подай, господи! Озолочу! Не забуду. Тяжко сидеть мне в Чудовом! Еще того тяжелее — унижаться. Буду патриархом, попомню тебя. Мне все одно — кому ни служить.
Халдей усмехнулся:
— Поп да петух не евши поют.
— Истинный бог! Не забуду. Верь!
— Там что будет, а о волгаре и смоленском парне ни гу-гу! Не видали — да и только. Нешто уследишь за всеми? Сарынь[10] всякая по ночам шляется. Чернь хлопотлива, что муравьи, ежели кучу их вспорешь.
— Хулу бы нам с тобою не нажить, вот что! Языки[11] Гонсевского тоже ведь бегают! Не проследили бы. В нерадивости могут обвинить…
— Ты опять?!
— Молчу.
VI
С трех сторон: через Фроловские (Спасские), Константино-Еленские и Троицкие ворота, ночью в Кремль въезжали нагруженные продовольствием сани.
Польский гарнизон давно поджидал этот обоз. Туговато становилось с продовольствием. Крестьяне прятали хлеб и скот от польских разъездов. Нередко, спасая свои запасы, они умышленно заводили заблудившихся гусаров в дремучие леса, в сторону от деревень, и погибали там под ударами польских сабель. Пошел слух, что мужики, прознав о неудачах короля под Смоленском, надеются на скорое падение королевской власти в Москве.
В деревнях наотрез отказались признать королевича Владислава царем. Проклинали его, отплевывались…
Появление обоза было ознаменовано пушечным выстрелом с Царской (Набатной) башни над площадью, прозванной в народе за случавшиеся здесь частые зажигания — Пожар[12].
Тихо поскрипывали полозьями набитые хлебом, мясными тушами и иною провизией розвальни, окруженные сабельным конвоем.
Возчики в вывернутых мехом наружу полушубках робко поглядывали кругом из-под нахлобученных на лоб малахаев, вздыхали.
Грозным чудовищем выдвинулась из мрака пушка-великан Дробовик[13]. Кони шарахались в сторону. Где-то в темноте играла музыка. Желтели огоньки в домах.
10
Сброд, бродяги.
11
Язык — оговорщик, соглядатай.
12
С середины XVII в. главная площадь Китай-города Москвы станет величаться Красной.
13
Отлита при Федоре Иоанновиче в 1586 г. литейщиком Андреем Чоховым. Впоследствии получила название «Царь-пушка».