Кузьма Минин

Олешка вспугнул птиц, побежал за ними.

Гаврилка догнал его, ухватил за рукав.

— Уймись! Не пугай! Птица — божья.

Лицо его было сердитое.

Осип тоже заворчал на Олешку. Парень смутился.

— Пускай хоть птица вольно живет, без страха.

Потом забыли и про птиц, и про все на свете, запели песню. Эхо поскакало в чаще. И было приятно им слышать беспечный отзвук своих голосов. Вообще, чем дальше уходили от Рязани, тем веселее становилось им.

Освободившиеся кое-где из-под снега бугорки тоже напоминали о весне, так же как и воздух, легкий, душистый. Довольно поморозились, помучились со степными буранами и сугробами. Весною меньше опасностей и препятствий в дороге. И труднее станет боярам и полякам преследовать беглецов. Солнце, тепло и дорожная сушь — верные союзники всех беглецов. А там видно будет. Ловит волк, да ведь и волка ловят. Всяко бывает. Одним словом, всё впереди!

Олешка заявил:

— Жаль только мать да отца! Кабы их еще взять с собой.

После этого на всех напала задумчивость. Шли молча.

Нарушил молчанье Гаврилка:

— Боярин черту брат. Боярин черту душу заложил. А мы и без черта обойдемся. Сколь деревень — столь и нас! Устроимся.

Рать не великая, оружие: кистень да бердыш без древка, зато бодрости и терпения на целый полк хватит. Были бы глаза острые, да руки сильные, да ноги быстрые — раздобыть оружие можно. Военная стать впереди, а теперь — калики перехожие, убогие богомольцы. Где притворством, где силою, где ловкостью, а до Москвы так и эдак надо добраться. Хорошо бы где-нибудь на монастырскую братию натолкнуться да в рясы чернецкие обрядиться. К монахам поляки не столь придирчивы. За врагов их не считают. Смеются над ними — и только.

Лес кончился. Снова равнина. Никто не встретился на дороге. Однажды только пришлось спрятаться в чаще от двух латников. Наверное, это и есть гонцы польского воеводы Яна Сапеги. Давно поджидают их в Рязани. Посадские ворчат на Ляпунова, что он хочет вести переговоры о союзе с главным польским грабителем, разорившим многие русские села и деревни. Может ли быть союзником явный враг?

— Э-эх, люди, люди! — вздохнул Гаврилка.

В полночь добрели до маленькой бедной деревушки, прилепившейся к склону лесистого холма. Подошли к ней осторожно, прислушиваясь ко всякому шороху.

В крайний домик постучали. Никто не отозвался.

Над темно-синим облачком появилась луна. Зеленоватый отсвет лег на причудливые очертания окрестностей.

— Не хотят нас… — прошептал Олешка, потирая уши.

К вечеру стало прохладно, пробирала дрожь.

— Не в овраге же ночевать, — сердито пожал плечами Гаврилка и снова стукнул в дверь.

— Эй, легше! Кто там? Дверь собьешь, — раздался недовольный мужской голос.

— Пусти, христа-ради! Застудились мы! — жалобно произнес Гаврилка.

Дверь отворилась.

— Эк, вас тут! Куда я вас дену!..

— Укрой горемышных, батюшка, спасибо скажем! — низко кланяясь, все тем же жалобным голосом продолжал Гаврилка.

— «Спасибо» за пазуху не положишь.

— Добрым человеком бог правит! Господь бог не забудет.

— Слыхали мы… Каждую ночь слышим… И чего народ бегает с Москвы на Рязань, да с Рязани в Москву? Дивуюсь! Чьи вы сами-то?

— Смоленские будем, погорельцы, батюшка, бесприютные!

— Как это вас сюда-то занесло?

— Скитаемся! Хлеба ищем!.. Нутро ноет.

— Вона што! Из каких будете?

— Князей Зарецких тяглые… Да уж и князей-то наших, кормильцев, почитай, в живых не осталось… Сгибли, батюшка, под Смоленском… И лошадушки-то их все погибли… И пожитки-то все разграблены…

Парни заревели, как малые дети (дорогою уговорились в трудную минуту слезу пускать).

— Эй, ребята, поперхнетесь! Не люблю! Москва ныне слезам-то перестала верить… Жалобой ничего не возьмешь… Камень в людях. Скажите-ка лучше: против кого вы?!

Гаврилка задумался: сказать «против панов» опасно. А вдруг здесь-то и есть их сторонники?! Сказать «против Ляпунова» тоже опасно. Может, хозяин этого дома единомышленник его. А там Заруцкий, Сапега, Маринка со своим сыном и шведский еще какой-то королевич… Вот и угадай — кого помянуть?

— Супротив сатанинского наваждения мы, супротив злохищного диавола и учеников его! — проговорил, заливаясь слезами, Гаврилка.

— А кто диавол: Жигимонд или Ляпунов! — допытывался хозяин избенки.

«Будь, что будет! Не стану кривить душой!» — подумал Гаврилка и ответил тихо и робко:

— Жигимонд.

Хозяин дома весело хлопнул парня по плечу:

— Добро, душа! В горестях совести не растерял. Идите! Заночуйте! Милости просим!

Ребята дружно ввалились в избу. После чистого приятного воздуха полей и лесов показалось душновато, защекотало в глотке.

Да еще хозяин постарался, вздул огонь в очаге: черный, густой дым закрыл потолок.

Хозяин, средних лет, обросший волосами мужик, сел у каменки, заговорил с тоской:

— М-да, братцы!.. Ветры потянули с Рязани. Пан Гонсевский, говорят, и сон потерял. Круглые сутки, словно сыч, сидит. Никого из домов ляхи на улицы не пускают. Как только вы, злосчастные мытари, в Москву-то проберетесь? Опасно! Безбожные ляхи бродят по всем дорогам и проселкам. Мужика совсем загнали в угоду боярам и дворянам.

Гаврилка, укладываясь на полу, усмехнулся:

— Мужик — деревня, голова тетерья, ноги утячьи, зоб курячий, палкой подпоясался, мешком утирается… За простоту страдает… Как говорится, шуба-то овечья, а душа — человечья… Прошу прощенья, коли лишнего наболтал!

Все рассмеялись.

— Ого, да ты бойкий! — довольный шуткой парня, промычал хозяин.

— Радость во мне, что до хороших людей добрел. Сам знаешь, обуют Филю в чертовы лапти — и ходи! Можешь на такого нарваться: он тебя продаст и выдаст, чтобы выслужиться.

— Спасибо на добром слове, спите. Не лишнее бы покалякать с вами о делах, да уж ладно… завтра.

Хозяин плюнул в лучину. Зашипела, погасла. Гаврилка проворчал: «Осип, потеснись, чай, не дьяконица!»

Вскоре опять послышался его голос:

— В Рязани-то! Шумят!..

— Ну, и слава тебе, господи! Давно пора.

Хозяин прошептал молитвы, почесался.

— А ты сам-то кто? — продолжал Гаврилка. — С вида черносошник, а языком на слобожанина смахиваешь?!

Наступила тишина.

Хозяин обдумывал ответ.

— Ладно. Завтра скажу, — неохотно откликнулся он.

Поворочались, повздыхали парни, а затем уснули крепким здоровым сном.

Утром Гаврилка услышал разговор. Было темно. Свет в избу не проникал, так как волоковые, вырубленные в полбревна в двух венцах, оконца были закрыты плотно подогнанными досками-заставнями.

Голос хозяина:

— Поднялись, стало быть?

— Точно, Харитонушко, куда там! Все как один.

— Кто же с ними?

— Зарайский… Митрей Пожарский… Сам вызвался первым идти к Москве.

— Смелой, стало быть?

— Как сказать! Резвый!

Голоса умолкли, но ненадолго.

— Вот я и думаю… Столкнется ли стрелец-то с ними, Буянов?

— Должны бы столкнуться.

Гаврилка привстал на своем ложе.

— Буянов? — воскликнул он с удивлением. — Не стрелецкий ли то сотник?!

— Ты што?! Разве не спишь?! — озадаченно спросил хозяин.

— Да нет, вроде не сплю.

— Буянова-то знавал, нешто?

— Как не знать!.. Под Смоленском сдружились.

— Так вот. Ночевал он тут. На заре укатил.

— Истинный бог?!

— Что же я тебе врать буду?

— А я и не знал!..

— Вот те и на! Рядом с тобою спал человек, а ты не знал?

Гаврилка вскочил, бросился к двери.

— Сядь! Лапоть коня не обгонит! Молви-ка лучше: куда бредете?

— Куда, куда! — с досадой в голосе ответил Гаврилка, — в Москву. Что же ты мне раньше-то не сказал?!

Он лег навзничь расстроенный, опечаленный.

— Ой, и не легко же, братцы, войти в Москву! У всех застав стража. Намедни нашли в санях у мужиков пищали и самопалы под зерном, поотбирали, а возчиков в прорубь спрятали… Я сам-то еле ноги унес. И меня хотели заодно.