Страница 13 из 17
И теперь, потягивая из чаши вино, Мстиславский бормотал:
— Никому! Не пущу! Прочь, собаки! Убью!
Словно в бреду, он проклинал покойного царя Ивана Васильевича… Зачем он, царь, стер с лица земли уделы?.. Теперь мужики на всей Руси стали одной ордой… Их сила выросла непомерно… Уделы их разъединяли, держали в границах удела, а теперь и ярославские, и муромские, и все другие слились в одно… Сила!
Швырнув на пол серебряный кубок, он вскочил с кресла и, потрясая в воздухе кулаками, как бы набрасываясь на кого-то, ринулся к двери. Седые кольца волос слиплись на потном лбу.
Тяжело дыша, он опустился в кресло и, утомленный, впал в полузабытье, — к тому располагала и близость жарко натопленной печи.
В палате было просторно и чисто. Пол покрывали домотканые ковры. Обширную божницу освещали желтые и зеленые лампады.
В последнее время старик стал бесстыдным ругателем Это заметили и его домашние, и друзья. И то, что вокруг была покорная тишина и никто не отвечал на его брань, заставляло его иногда открывать в недоумении глаза. Глодала тоска. Никто его не боится — это самое постыдное. Делая над собой усилие, чтобы вновь воспламениться гневом, он ударял кулаком по столу и, обычно тихий, скрытный, нелепо рычал себе в бороду:
— На кол! В землю закопаю! Василиски!
В дверные щели со страхом следили за ним его Ваньки, Гришки, Петьки — заброшенные, некормленые холопы.
Однажды на рассвете, очнувшись, Федор Иванович, кряхтя, поднялся, подошел к решетчатому окну, заглянул наружу и увидел на площади скачущих к его дому всадников… «Кто такие?! Мурзы? Чего им?!»
Поторопился, сел в кресло, важно надувшись.
В сенях послышался шум, говор. Вошли князь Черкасский, Безобразов и татарский наездник. Вошли, как были, в шубах, сняли шапки, низко поклонились. Татарский наездник пал ниц.
Хмельными глазами, удивленно взглянул на них Мстиславский.
— Чего еще?!
Вперед вышел князь Черкасский.
— Зарайский воевода князь Дмитрий Пожарский вышел из города не с великими людьми, но разбил наголову наших черкас у Пронска, из острога[25] выбил он их, побил многих. Исаак же Сунбулов, видя крепкое стоятельство Пожарского, побежал к Москве, а черкасы утекли на Украину…
Мстиславский, отдуваясь и переваливаясь в туфлях на босую ногу, отошел от стола. Прижался спиной к зеленой муравленой печи, словно пытаясь унять холодную дрожь. Он не сводил вопросительного взгляда с князя Черкасского.
— Ну?! Что ты?! — трезво спросил он и, увидав рассматривавшее его с любопытством женообразное лицо мурзы, все еще продолжавшего лежать на полу, кивнул в его сторону: — А он чего?!
— Перебежчики, ляпуновские… Утекли из Рязани…
Мстиславский провел ладонью по лбу, как бы вспоминая что-то:
— Ляпунов?! Идет?!
— Идет.
— На нас?!
— Да. Уж близко!
Безобразов, усатый увалень, пихнул ногой мурзу:
— Н-ну!
Мурза быстро вскочил и заговорил, приблизившись к Мстиславскому.
— Велик князь! Ляпунов обижает бедных мурза. Обижает и казаков, и атаманов, и полковников. Моя приходил к нему на поклонение и стоял у него, у избы, многая время. Моя не пускал он, лаял, плетью бил. И все люди аллаха, и вотяк, и мордва разбегался.
Мстиславский налил вино в чашу и поднес мурзе:
— Пей, нехристь!
Мурза быстро опорожнил чашу и, обтирая губы, отошел в сторону.
— Велика ли рать у Ляпунова?.. — деловито спросил мурзу князь Черкасский.
— Ой, многа! Ой, многа! Сколь птиц там, — мурза показал пальцем вверх, — у аллаха, столь многа человек…
— Стало быть, вор Салтыков и тут обманул меня?! — покачал головою Мстиславский. — Он умалял рязанскую орду.
Некоторое время все молчали. Потом Мстиславский, усевшись в кресло, в раздумье тихо произнес:
— Стало быть, так бог решил. Великие земли и грады наши, и горы, и холмы паки и паки[26] кровью обольются. Богоотступник — Прокопий! Совесть потерял! Гонсевский знает о том?
— Нет.
— Поднимай ляхов!.. Иди! — мрачно махнул рукой Мстиславский. — Иди! Все одно! Честь потеряна!..
Бессмысленно повторял Мстиславский:
— Всё одно… всё одно… идите!..
И когда Черкасский, Безобразов и мурза вышли из его палаты, он торопливо выпил одну за другой две чаши вина…
— Укроти, господи, в нас сущая междоусобные брани и церковные раздоры и нам полезная устрой, да в мире и тишине пребудет наш пресветлый град! — Опустившись на колени, со слезами на глазах, принялся он усердно молиться о своих грехах.
X
В церкви Покрова условились встретиться Ирина Салтыкова и Наташа Буянова. Совсем недавно Ирина была дочерью незнатного окольничего, а Наталья — дочерью лучшего стрелецкого сотника. Теперь же Михайла Салтыков стал «королевским советником», вельможей и поселился наряду с панами в великокняжеских хоромах в Кремле. Дороги у Ирины и Натальи разошлись. На паперти храма по-старинному обнялись. Месяца три ведь не встречались.
Ой, как изменилась Ирина! Не узнаешь. Настоящая шляхетка. От нее пахло немецкими травами. Многие боярышни теперь варили их у себя в терему (польские дворянки научили). Душились крепко, так, что московские обыватели, оказавшись в соседстве с боярышнями, испуганно крестились, зажимали нос и отплевывались. Ирина, как и все боярышни, густо белилась, румянила себе щеки и чернила брови углем. Вся она была какою-то неживой, похожей на куклу. Не та уж, что прежде, — простушка и забавница.
— Ой, Ирина, милая, что с тобою?! Околдовали тебя паны? — всплеснула руками Наталья.
Глаза Салтыковой затуманились. В ее голосе почувствовалась усталость.
— Живем, Наташенька, поколе бог грехам терпит! И тебе с твоей красотой не худо бы подумать о жизни.
Девушек обступили нищие и юродивые.
— Боярышни, красавицы, во темном лесу заплутались мы, потерялись в этом неправедном свете. Одно нам осталось — могилушка! — причитали они, протягивая сухие костлявые руки для подаяния.
Ирина раздавала серебро направо и налево, пробираясь к своему, убранному турскими[27] коврами возку. Гайдуки распахнули перед ней полог, она позвала с собою и Наталью. Возок тянули две пары рослых коней цугом; на каждом коне — верховой конюх! Цуговая шлея, постромки, узды и поводья были красные, бархатные. Около возка шло несколько слуг.
Два дюжих гайдука стояли на запятках. Наташу охватило любопытство и какое-то новое волнующее чувство. Может быть, это зависть?! Да, пожалуй, и она, Наталья, не отказалась бы от такой узорчатой, отороченной соболем шубки, от шапочки с красным бархатным, красиво спущенным набок донышком, золоченая кисточка которого прилегала к бобровому околышу шапки. А какое ожерелье! Жемчуг, настоящий жемчуг!
— Милая Иринушка! — робко молвила Наталья. — Не боишься ли ты этакой жизни? Не споткнуться бы тебе и не упасть.
Ирина ответила беспечно:
— Конь о четырех ногах, да и тот спотыкается. Мы не святые, можем и согрешить.
— Не оскверняешься ли, Иринушка, получая богатство из рук нечестивых?
— Всяк свою веру хвалит, Наташенька. Их попы говорят не хуже наших. Приходи, послушай. Не боюсь я теперь ничего! Богатство хорошо, пока оно есть.
— Но власть твоего батюшки, Михаилы Глебыча, недолговечна, — покуда паны господствуют… А побьют их… плохо будет.
Ирина вспыхнула, глянула гневно:
— Побьют?! — вскинув брови, повторила она. — От кого ты слышала?! Отец не говорил ли чего? Не скрывай. Я твоя подруженька. Не слыхал ли чего он в посольском лагере?!
Наташа насторожилась. Не понравилось, что Ирина помянула отца и выпытывает у нее, что он творил. Она вспомнила его наказ, чтобы «из избы сора не выносить». Она страшилась несчастья, которое может произойти, если паны узнают о замыслах отца, о том, что он сам готовится уйти к Ляпунову и ее обучает стрельбе из лука и верховой езде. Наташа раскаивалась — зачем она распустила язык и сболтнула чего не след.
25
Острог, острожек — укрепление.
26
Паки — опять.
27
Турецкими.