Страница 96 из 192
— Русанов! Что-нибудь случилось?… — видимо, уже не первый раз спрашивал командир. — Ну, что же вы молчите? Мы же тут все свои…
Поняв наконец, что обращаются к нему, Русанов встал и, улыбаясь, направился к Челышеву, держа письмо в вытянутой вперед руке. Вопросительно взглянув на майора, командир взял письмо и стал читать. Письмо было коротким, Устин Прокофьевич быстро пробежал по нему глазами.
Взглянув на блаженно улыбающегося Афанасия Михайловича, вновь, теперь уже с озабоченным видом, уткнулся в листок бумаги. Со второго захода Челышев понял главную его суть. Он вспомнил, что у заместителя в личном деле значится один сын, да и Русанов говорил ему об этом, когда представлялся. И, усвоив эту главную истину, он заулыбался. Весело оглядел всех и, шагнув к Русанову, радостно проговорил:
— Поздравляю! Дай я тебя расцелую и обниму, дорогой!
Он обхватил его крепко, по-мужски, в охапку и трижды поцеловал, приговаривая при этом:
— Вот молодец! Вот орел! Вот порадовал!…
Челышев отбежал на середину командного пункта и, потрясая в воздухе письмом, радостно объявил:
— Товарищи! У Афанасия Михайловича родился сын — Афанасий Афанасьевич Русанов! Как говорят, в нашем полку прибыло. Будем считать это событие нашим общим праздником…
Шумно и весело поздравляли Русанова, обнимали с шутками, а Афанасий плакал. Плакал с радостью и горячей волной благодарности к этим, не огрубевшим от войны людям.
— Комиссар, — обратился к Мельнику Челышев, — объявить по полку: у полка родился сын. Первый ребенок и первый сын за всю войну. Первый и, я уверен, не последний.
— Хорошее твое предложение, командир. В этом рождении — вера в нашу обязательную победу.
— Начальник штаба, по случаю семейного праздника — на завтра Русанова из плановой таблицы на вылеты исключить. Поставить мою фамилию.
— Товарищ командир, этого делать не положено. Очередность моя, и она должна соблюдаться…
— Товарищ Русанов, это с каких пор вы стали поучать командира?
По интонации его фразы можно было догадываться, что он хотел еще что-то сказать, но заговорил Мельник:
— Товарищи командиры! — Подождал, пока разговоры немного стихли, и продолжал: — Мне поручено было после конца рабочего дня зачитать телеграмму, подписанную командирами дивизии и корпуса на имя капитана Челышева. Мне думается, генералы не обидятся на меня, что я нарушил немного их указания. Обстановка у нас сейчас сложилась особенная. — Он аккуратно развернул телеграмму и прочитал: «Поздравляем капитана Челышева Устина Прокофьевича с присвоением очередного воинского звания майор. Желаем новых боевых успехов личному составу полка». И подписи… — Мельник подошел к Челышеву: — Ну, майор, от всего сердца поздравляю. Так держать!…
Челышев весь светился радостью. Они стояли с Русановым в обнимку, как два именинника. В землянке была общая радость.
Русанов знал, что не уснет сегодня, и потому после ужина пошел на аэродром. Сказав об этом командиру, попросил его, чтобы тот утром не торопился на КП, поспал хорошенько.
Проверив связь, изучив последние данные по линии фронта и развединформацию, он пошел подышать свежестью, посидеть у ключа… Хотелось тишины и уединения. Только оставшись наедине с собой, можно было хотя бы мыслями приблизиться к дому, к детям, к Лизе. К тому, что стало для него еще ближе и роднее. Радость должна была отстояться, успокоиться.
У родника было тихо. «И соловьев не слышно, — подумал Русанов. — Может быть, и кончился у них период любовных утех. А заботы о кормлении потомства отнимают все силы: стало не до песен».
Светлая июльская ночь под деревьями была темнее и прохладнее. Сонный воздух заштилил и не беспокоил листву берез. Луна через кроны деревьев дрожащими серебряными монетами осыпалась вниз, и они беззвучно падали на воду, не нарушая ее волнующей зеркальности.
Из глубокой задумчивости он очнулся оттого, что листочки над головой ожили, зашелестели трепетно. Посмотрел вверх: серебро луны ушло, листья казались темными на сером фоне пробуждающегося неба.
Подставляя сложенные вместе ладони под переливающуюся струю, Афанасий Михайлович плеснул несколько пригоршней ледяной воды на лицо. Долг и служба уже ждали его.
Для сына новый день. Только на фронте не все доживут его до вечера. Какая ответственность, сынок, ложится на твою жизнь! Скольких ты должен заменить…
Утро занялось фашистской артиллерийской канонадой. Вслед за огневыми налетами около семисот немецких танков, стремясь снарядом, огнеметом и гуceницей разорвать канаты окопов и траншей, двинулись вперед. Когда рассвело, на помощь танкам пришли пеленги, клинья и колонны самолетов с крестами на крыльях. Но в небе они оказались не одни — самолетов со звездами оказалось еще больше. Натужный вой авиационных моторов, носящихся друг за другом истребителей, гул полета бомбардировщиков и штурмовиков, торопливое стрекотание немецких эрликонов и советских «шваков», перестук крупнокалиберных пулеметов, захлебывающаяся в своей спешке зенитная стрельба, длинные, громоподобные раскаты серий рвущихся бомб вновь вплелись звуковой мозаикой в то затихающий, то вновь разгорающийся наземный бой.
Опять человек против человека, люди против людей. Только одни защищали свой дом, другие пытались разграбить его.
Но если на земле при неудачном стечении обстоятельств боя пехота, танки и артиллерия могли выжидать, менять позиции, отходить на исходные и запасные рубежи, проводить повторную подготовку и контрподготовку, то в воздухе все эти тактические приемы были неприемлемы. В небе воля одного бескомпромиссно и немедленно навязывалась другому. Результаты воздушных боев становились видными сразу.
Волна за волной накатывались самолеты врагов друг на друга, пронизывали на встречных курсах боевые порядки неприятельских групп, чтобы донести бомбы до наземных целей. Закручивались в гигантские клубки воздушных боев. Групповые схватки распадались на поединки, которые через некоторое время вновь перерастали в коллективную борьбу. И от боя к бою все очевиднее становилось, что воздушное сражение выигрывала авиация Воронежского фронта…
Завоевание господства в воздухе давалось нелегко. Полки истекали кровью. Все меньше оставалось самолетов. Вылет за вылетом. Бой за боем. Победы и потери. Нервное перенапряжение и неистовая жара действовали изнуряюще. Люди в полках почернели и осунулись, все реже слышались шутки.
Зарулив самолет в капонир, Осипов быстро выскочил из кабины, которая, подобно перегретой печке, излучала пропитанный бензином жар.
Посмотрев, как идет посадка, подумал, что есть несколько минут для отдыха, и решил воспользоваться уже отработанным в экипаже методом.
— Петров, душ будет?
— Будет, командир, все готово… Кравцов, давай воду.
Матвей быстро разделся, подтащил к консоли пустой черный ящик из-под стокилограммовой фугаски и стал на него. Петров влез на крыло и, приняв от механика ведро, ладонью плеснул воду вниз, на голые плечи.
— Как?
— Хорошо! Лей на макушку, только не очень торопись. — Прохладная вода обволакивала тело тонкой пленкой, приятно щекотала кожу. Матвей, крякая от удовольствия, с силой растирал ладонями лицо и грудь, чувствуя, как с перегретого тела вместе со струйками воды скатывается напряжение полета. Стряхнув остатки воды с коротко стриженных волос, закрыл глаза, постоял с минуту, наслаждаясь отдыхом, и, не вытираясь, оделся. Испаряющаяся под одеждой вода создавала ощущение холодка и утренней свежести… Всего несколько минут, и он почувствовал себя отдохнувшим.
— Спасибо, друзья! Я к командиру полка на КП. Купайте Конакова. Какие бомбы вешать — сообщу по телефону.
После доклада о вылете летчикам эскадрилий разрешили пообедать. В столовой пилоты сидели молча, безразличные к еде. Комэск по себе знал, что это первый признак нервной усталости, которая была вполне закономерной. Выпавшие младшим лейтенантам и стрелкам испытания были слишком непривычны для них и поэтому особенно тяжелы…