Страница 14 из 15
Он ведь сегодня в первый раз самостоятельно выполнил иллюзию – от и до, все сам делал. Даже картинку лично подобрал, составил ее ментальную проекцию (волновался сильно, так что сосредоточение пришло не сразу), зачаровал результат и даже откалибровал под объектив «Зенита». Самому понравилось: до возвращения Непеняя Зазеркальевича из «Обливиона» упырь прохаживался по студии, рассматривая иллюзию и наслаждаясь тем, какая она четкая, объемная и реалистичная.
Вот только услышав, как хлопнула входная дверь, упырь вдруг застеснялся и поспешил в свою комнату притворяться спящим…
И вот нате вам! Во время сеанса Непеняй Зазеркальевич, наведя иллюзию, не только ничего не сказал, но с минуту смотрел на нее, будто забыл, что делать дальше, а потом мотнул головой и молча сделал снимок. Конечно, до мелочей ли ему теперь? Едва-едва встал молодой человек на ноги – и такой удар по репутации… Хоть бы секунданты Пискунова-Модного не сглупили, молился про себя упырь, не нагрянули прямо сейчас…
Нельзя сказать, чтобы его молитва не была услышана вовсе: секундант (а он был один) не сглупил, можно даже сказать – сумничал.
Им оказался тот самый юноша, на лице которого нигилизм уже зашкаливал, делая его выражение почти неприличным. Сперва он, как все, заинтересовался достижениями современной оптографии – правда, в отличие от прочих посетителей молча внимать не пожелал, а энергично поддакивал и вставлял комментарии, долженствовавшие показать его образованность и любовь к прогрессу.
– Да-да-да! Именно в наше время! Семимильными шагами! – сыпалось из него. – Прорыв в будущее!
Персефоний, болезненно морщась, старался не слушать эту трескотню и потому пропустил момент, когда сверхнигилист перешел на шепот и, обменявшись с Сударым несколькими словами, приблизился к упырю, держа в руках раскрытый альбом с образцами наиболее популярных иллюзий.
– А вообще пустая трата денег, – объявил он. – Решительно не понимаю, что такого замечательного в этой оптографии. Постнятина и мещанская пошлость.
Персефоний подавил в себе желание сделать с наглецом то же, что он уже проделал с малолетними сорванцами, и ограничился холодным взглядом. Не нравится – ну и вали…
– Да вот полюбуйтесь! – Молодой человек подошел совсем близко и, как бы показывая что-то в альбоме, прошептал: – Не думайте, будто меня в самом деле интересует ваше так называемое искусство, предназначенное для обывателей, чей уровень развития решительно не позволяет отделить их от простейших одноклеточных. Я здесь для того, чтобы представлять интересы господина Пискунова-Модного, до глубины души оскорбленного грязными фокусами господина оптографа, интересы которого, насколько я понимаю, готовы представлять вы. Не так ли?
– Верно, – процедил Персефоний.
– Сами понимаете, обсуждать что-либо здесь и сейчас не представляется возможным, так что назовите место и время, когда мы обговорим условия встречи наших с вами товарищей.
– Сегодня в десять вечера в «Закутке», – сказал Персефоний.
– Лучше в полночь, – возразил сверхнигилист. – И не в самом заведении, а в подворотне по правую руку от входа. Там, по крайней мере, точно не будет посторонних глаз и ушей. Если, конечно, сия ажиотация вас не радует…
– Не более чем вас, любезный.
Юноша усмехнулся:
– Персонально меня радует все, что служит хоть какой-то встряской для вашего заплывшего жиром общества. Но ради товарища готов поиграть в конспирацию, хотя и считаю своим долгом прямо заявить, что общественное мнение презираю до глубины мозга – предпочитаю выражаться именно так, ибо в существование души не верю…
– Итак, насчет времени и места мы условились. А теперь настойчиво рекомендую вам не привлекать всеобщего внимания и… унести отсюда пучины своего мозга как можно скорее.
Юнец, хоть и видно было, что за словом в карман лезть не привык, тут срезался, ушел, пробормотав нечто невнятное. Однако никакого удовольствия Персефонию это не доставило. Как прикажете с таким секундантом дело иметь? Он, пожалуй, вместо того чтобы объяснить, еще больше все запутает.
Лишнюю каплю яда в душу упыря уронил его сородич. Старейшина ночных племен, почтенный кровосос утонченно-изящной наружности, как и другие, сперва попросил показать ему альбом, поговорил о живописи, в которой в отличие от Персефония разбирался великолепно, а потом вдруг сказал:
– Я получаю о вас самые лестные отзывы, юноша, и меня это несказанно радует. Похоже, вы твердо встали на путь исправления. Будьте же бдительны: сейчас так легко оступиться, совершить опрометчивый поступок, ввязаться в сомнительную историю… Если подобный искус и вправду существует, доверьтесь мне, мой юный друг, и я помогу вам всем, чем смогу… Ах, я по глазам вижу, вам есть что сказать мне.
– Конечно! – бодро ответил Персефоний. – Я просто не могу молчать, так сильно хочется выразить вам благодарность, почтенный, за вашу заботу обо мне.
Когда Персефоний сидел в каталажке, старый пень палец о палец не ударил, чтобы как-нибудь облегчить его участь (помнится, только глянул через решетку и сказал околоточному: «Этот не из наших, разбирайтесь сами»), но, кажется, издевки в голосе «юного друга» не уловил. Снисходительно улыбнулся и ушел, подкручивая франтовские усики.
Вереда смогла оставить рабочее место лишь в половине четвертого. Вскоре Сударому удалось и вовсе закрыть ателье, хотя обычно он запирал дверь на засов лишь в пять. О том чтобы «вести себя как обычно», он уже не думал – малость осоловел от наплыва посетителей и думать вообще удавалось с трудом.
Персефоний сразу увлек его в гостиную, где, взяв рапиры, снял с них предохранительные насадки.
– Как я и предупреждал, сегодня мы проведем особенный урок, – пояснил он ледяным голосом. – Будем драться до крови.
– Что это ты выдумал? – возмутился Сударый.
– Непеняй Зазеркальевич! Вам предстоит дуэль, а не очередная тренировка. Значит, за несколько часов вам нужно стать настоящим дуэлянтом, готовым пролить кровь, чужую или свою. И потому больше не надо слов. Сражайтесь.
С этими словами он нанес молниеносный удар. Сударый чудом отбил его, отступил. Подошвы штиблет цеплялись за ковер, это было неудобно и непривычно – обыкновенно-то они упражнялись в спортивных туфлях. Второй укол едва разминулся с плечом Сударого, третий распорол рукав сюртука.
Непеняй Зазеркальевич попытался перейти в контратаку. На несколько мгновений ему удалось остановить натиск упыря, но после секундной задержки тот коротким движением подбросил клинок оптографа вверх и кольнул его в грудь.
Поначалу Сударый не ощутил боли, удивился только, заметив, как по сорочке растекается, вытягиваясь книзу, красное пятно. Потом ощутил жжение. Но сосредоточиться на ощущениях Персефоний ему не позволил – атаковал вновь и очень опасно: рассек хозяину ателье воротничок. Около правой ключицы стало горячо.
Лицо у Персефония сделалось жестким и страшным. Сударый не мог знать, что на самом деле это выражение крайнего сосредоточения: упырь, хоть и был хорошим фехтовальщиком, очень боялся нанести серьезную рану. Непеняю Зазеркальевичу в тот момент даже в голову не пришло, что его соперник сдерживается, – напротив, ему казалось, будто Персефоний выкладывается до предела.
Невзирая на то что сие суждение нельзя назвать иначе, как обманчиво-эмоциональным, оно произвело нужное воздействие – Сударый тоже выложился. До предела.
А потом и за предел шагнул. Никогда еще Сударый так не фехтовал – не задумываясь над приемами и комбинациями, не пытаясь анализировать происходящее. Заученные движения совершались как бы сами собой. Он дрался по-настоящему – не забывая, что перед ним друг, но и не давая спуску…
Когда все закончилось, у Сударого в нескольких местах текла кровь. Однако и он сумел оставить царапины на груди и плече Персефония и потому, пусть арифметически это было не оправданно, чувствовал себя так, будто по меньшей мере провел поединок вничью.
Раны заныли сразу, словно только и ждали остановки боя. Рапира сделалась чугунной, и в ногах слабость появилась. Персефоний первым делом взял с полки заготовленную заранее аптечку, и они с Сударым принялись обрабатывать раны целебным бальзамом – вытяжкой из подорожника и чистотела на единорожьем молоке.