Власть кукол

Я откинул книжку в сторону. Какое человеку дело до событий, происшедших полтораста лет назад? Какой-то слабый отголосок из недр восемнадцатого столетия, наполненного страхом и предрассудками. Особенно когда автор этих сумасбродных строк явно претендует на сенсацию.

Правда, имена Лоутроп и Лэтроп звучат почти одинаково. Да, Джок еще говорил, что он якобы имеет и другие доказательства того, что является прямым потомком этого Лоутропа.

Книжка меня просто разозлила. Было такое ощущение, будто кто-то хочет запугать меня детскими сказочками о гоблинах и привидениях.

Я включил свет и посмотрел на часы. Было без пятнадцати восемь…

Когда я пришел в театр, публика уже шумела. В фойе было изрядно накурено. Когда девушка с томным взглядом вручала мне билет, меня кто-то окликнул. Я оглянулся и увидел доктора Грендала. Сразу было ясно, что у старого болтуна под сияющей лысиной скрывается какой-то коварный вопрос. Мы перекинулись парой дежурных фраз, и он наконец-то мне его задал.

— Ты видел Джока после того, как он вернулся из Лондона?

— Так, виделись мельком, — осторожно ответил я.

— Ну, и как он тебе? — Глаза доктора хитро блеснули из-под очков в серебряной оправе.

— Беспокойный какой-то стал. Задерганный.

— Вот-вот-вот, — просюсюкал доктор, увлекая меня за собой в угол. — Знаешь, — зашептал он, — Джок стал каким-то странным. Конечно, это строго между нами. Он был у меня. Я сначала подумал, может, у него со здоровьем нелады. Но оказалось, его интересовали пигмеи.

— Пигмеи? — У меня чуть глаза на лоб не вылезли.

— Вот именно. Пигмеи. Удивился, да? Я тоже был немало удивлен. Больше всего он интересовался, какой может быть наименьший рост у взрослых людей этой расы. Все расспрашивал меня, могут ли они поместиться в футляры, коробки — ну, вроде как его куклы. Я говорю, это просто невозможно. Разве что грудные дети и зародыши.

А потом он вдруг как-то перевел разговор на другую тему. Просил меня поподробнее рассказать об их физиогномической наследственности и вообще о кровном родстве. Все спрашивал, какие бывают близнецы-пигмеи — двойняшки, тройняшки и все такое. По-видимому, считал меня бездонным кладезем подобной информации, зная, что я нацарапал пару трудов о физиологических отклонениях человека. Ну, конечно, я ему рассказал все, что знал, но некоторые его вопросы показались мне странными. Примат духа над материей — ну, и все такое прочее. У меня было такое впечатление, что у него вот-вот нервы не выдержат. Я ему так и сказал. А он мне и говорит: «Убирайся». Правда, несколько странно?

Я не знал, что на это ответить. То, что рассказал мне Грендал, вновь разбудило в моей голове мысли, от которых я пытался избавиться последние несколько часов. Прямо и не знал, стоит ли доверяться этому старому доктору, и если да, то до какой степени.

А люди из фойе уже начали переходить в зал. Я буркнул под нос что-то неопределенное, и мы с Грендалом последовали за всеми. Прямо перед нами в зал ввалилась шарообразная фигура Луиджи Франетти. Маэстро бормотал свои обычные проклятья. Видно, старик не устоял перед соблазном еще раз насладиться магическим искусством своего бывшего ученика. Он бросил на стол девушке презренный металл — плату за билет, — словно это были тридцать сребреников Иуды Искариота. Затем он протопал в зал, уселся в кресло, сложил на груди руки и устремил свой пылающий взор на занавес.

Зал был набит почти до отказа — человек двести, не меньше. Театр ослеплял вечерними туалетами. Но Делии нигде не было видно. Правда, на глаза мне попался Дик Уилкинсон; страховой агент был просто неотразим.

Из-за занавеса донеслось нестройное звучание музыкальной шкатулки, задуманное, наверно, как имитация кукольного оркестра. Мы с Грендалом сидели недалеко от первого ряда, несколько сбоку.

Свет в зале стал гаснуть. Мягкая подсветка скользнула по шелковому квадрату красных кулис. Музыкальная шкатулка поперхнулась, словно в ней что-то сломалось, подбросив к потолку отчаянный крик захлебнувшейся ноты. Пауза. Унылым стоном прогудел гонг. Пауза. Затем мужской голос — я сразу узнал Лэтропа — проверещал фальцетом:

— Дамы и господа! Сегодня вечером — ради смеха, вам на потеху — куклы Лэтропа представляют… «Панч и Джуди»!

Я услышал за спиною сакраментальное: «Каково!»

Шелестя шелком, занавес раздвинулся. Из-за ширмы, как чертик из ящика, выскочил Панч, хрипло рассмеялся и начал выписывать разные кренделя, рассыпая по сторонам скабрезные остроты, порою в адрес публики.

Я узнал эту куклу: это ее мне показывал Джок у себя в мастерской. Но что было внутри? Рука Джока? Через несколько секунд я уже не задавался этим вопросом, успокоив себя тем, что присутствую на обычном кукольном спектакле. Обыкновенная ловкость рук. И явный голос Джока Лэтропа, только фальцетом.

По какой-то глупой иронии имена Панча и Джуди обычно связывают с куклами в детской, а тут… Мне редко приходилось видеть пьесы отвратительнее этой. Современные педагоги при одном упоминании о ней начинают махать руками. Она не похожа ни на одну другую сказку или феерию, но сюжет ее определенно является порождением земного зла.

Панч олицетворяет собою тип эгоистичного, жестокого преступника. На первых полосах газет таких обычно называют «человек-мясорубка» или «отродье бешеной собаки».

Итак, в пьесе Панч сначала убивает свое постоянно плачущее дитя и свою сварливую жену Джуди только за то, что они раздражают его, мешая ему спать. Убивает доктора, потому что недоволен лекарством, которое тот ему предложил. Затем он приканчивает полицейского, который приходит его арестовать. И наконец, после того как Панча все-таки бросают за решетку и приговаривают к смертной казни, ему удается перехитрить самого Джека Кетча, палача, повергающего в ужас всю Англию, и отправляет его на тот свет вместо себя.

В финале пьесы перед Панчем является дьявол, чтобы забрать себе его душу. А в некоторых постановках Панч разделывается и с самим дьяволом. Все время, пока Панч совершает свои страшные убийства, его не покидает неизменно мрачный, омерзительный юмор; все свои злодеяния он вершит, весело шутя.

«Панч и Джуди» уже не первый год и век считается одним из самых популярных кукольных спектаклей. Причина его популярности у маленького зрителя, видимо, заключается в следующем: дети в отличие от взрослых не успели еще обзавестись столь большим количеством нравственных запретов, и они открыто выражают свои симпатии по отношению ко всему, даже по отношению к примитивному эгоисту — Панчу. Ведь Панч по своей самовлюбленности и бездумной жестокости похож на испорченного ребенка.

Эти мысли с привычной быстротой пронеслись в моей голове. Так бывает со мною всегда, когда я смотрю эту пьесу или когда мне просто приходят на ум Панч и Джуди. Но на этот раз моя память одарила меня еще одним видением: я вспомнил, как Джок Лэтроп хлестал куклу плетью.

Я уже говорил, что начало представления подействовало на меня успокаивающе. Но чем дальше продвигалось развитие сюжета, тем больше тревожных мыслей появлялось в моей голове. Движения кукол были слишком мягки, слишком осмысленны и расторопны. В пьесе много стычек и драк, когда куклы мутузят друг друга палками. Причем у каждой куклы палка зажата между рук. Точнее — между большим и средним пальцами кукольника. Но куклы Джока Лэтропа творили нечто немыслимое: свое оружие они держали одной рукой, как люди. Это что же надо было изобрести, чтобы достичь такого эффекта?!

Я выудил из кармана театральный бинокль и направил его в сторону сцены. Мне стоило немалых трудов сфокусировать его на какой-то одной кукле: они скакали взад-вперед по всей сцене. Наконец мне удалось поймать руки Панча. Я не был точно уверен, но, кажется, из-под рукавов торчали малюсенькие ручки. Этими ручками кукла лихо обращалась со своим оружием: перехватывала его из руки в руку, и за конец палки, и посередине. И все это выглядело настолько органично, настолько естественно!