Страница 33 из 48
Неужели я в самом деле верил, что он меня понимает?
М-м-м… да, верил.
Ладно, черт возьми, признаюсь. Как на духу — я был на сто процентов убежден: он понимал все, что я говорю.
И до сих пор так считаю.
Потому что дальше он вел себя так. Я собрал его шкурку в щепоть левой рукой, как меня учили, и ввел иглу (при этом услышал легкий хлопающий звук, давший мне знать, что я все сделал правильно). Открыл краник, жидкость потекла в его тельце. И пока продолжалась процедура, кот спокойно сидел у меня на коленях и, слегка откинув голову, мурлыкал.
Секунд через тридцать я начал успокаиваться. Не предполагал, что это будет стоить такого напряжения, и теперь словно выходил из транса. Понял, что сижу в своей ванной, мурлыкающий кот у меня на коленях, и я сумел сделать то, чего боялся полтора года. Я начал ласкать Нортона и, пока продолжалась процедура, поглаживал ему бок и голову, приговаривая, какой он славный парень. От души поблагодарил его за терпение, и он — только не подумайте, что я шучу — в ответ мяукнул. Тихо, очень нежно, и я понял, что он мне ответил. И еще должен сказать, что не только уверен, что он понимал меня, — я тоже его понял.
Он сказал мне «спасибо».
После этого все пошло как по маслу. Эти процедуры превратились для меня из отрезков времени, которые надо было пережить, в минуты, которых я искренне ждал. Летели дни, теперь капельницы требовались Нортону чаще двух раз в неделю. А потом — ежедневно. И эти десять минут стали моим любимым временем дня. Мы удалялись в ванную и закрывали дверь. Нортон устраивался у меня на коленях и, свернувшись в удобной для него позе, начинал мурлыкать. Он мурлыкал, я с ним разговаривал — говорил, какой он замечательный кот и как я его люблю. Затем вводил иглу. Со временем я научился использовать большие зеленые иглы, вместо маленьких красных. Знаете, я стал настоящим профи, и он мурлыкал все громче. Мы сидели пять минут, пока в его организм поступал лечебный раствор. Я говорил без остановки, а кот иногда мяукал в ответ. Или, лизнув руку, прятал нос в изгибе моего локтя. Не было случая, чтобы у меня не возникло теплого чувства, что мы оба там, где нам больше всего нравится, и занимаемся тем, чем должны заниматься: проводим время вместе, стараясь облегчить ему жизнь.
И вот еще что.
Я нисколько не сомневаюсь, что Нортон мне помогал. Он сознавал, как я нервничаю. Понимал, что боюсь сделать ему больно, или как-нибудь напортачить. Как беспокоюсь за него. И поддерживал меня. Не только спокойно сидел — всеми силами демонстрировал дружелюбие, показывал, что я все делаю правильно и ситуация под контролем. Кот понимал, что я ему помогаю, — ежедневные капельницы облегчали его состояние и повышали настроение. Я замечал это, как только открывал краник капельницы, и он отвечал мне тем же. Некошатники могут мне не поверить (хотя любой некошатник, дочитавший до этого места, тоже человек с причудами — может, и поверит). Однако готов поспорить: как только эта книга выйдет из печати, я начну получать письма с рассказами о том, как кошки помогали хозяевам в трудных ситуациях. Но если даже не начну, не сомневаюсь: Нортон, пока я ставил ему капельницы, руководил мною и показывал, что надо делать. Внушал, что у меня получится.
Я вообще привык к тому, что Нортон замечательный учитель, — всю свою жизнь он вбивал важнейшие уроки в мою твердолобую башку.
Но я не ожидал, что он окажется настолько гениальным учителем.
И еще я не ожидал, что эти уроки были только началом.
Надо было что-то решать с его лечением, которое выходило за рамки освоенной мною капельницы, помогавшей коту справляться с почечной недостаточностью. Рак — серьезная штука. С этим не поспоришь.
Я отправился к Дайане, которая очень доходчиво объяснила, какие процессы происходят в организме моего кота. Познакомила с результатами анализа крови, отметила, какие показатели выше, а какие ниже нормы, что еще в норме, где кроется непосредственная опасность и с чем надо немедленно начинать бороться. Пункционная биопсия подтвердила диагноз — лимфома. Но все свидетельствовало о том, что опухоль не распространилась за пределы печени. Это было хорошей новостью. Но Дайана все же посоветовала показать Нортона ветеринару-онкологу. До этого я не слышал, что существует такая профессия, но ответил, что с готовностью запишусь на прием. Она предупредила, что коту скорее всего потребуется химиотерапия.
Вернувшись домой — дорога в нашу новую квартиру из ветлечебницы на Вашингтон-сквер проходила через парк, и у нас вошло в привычку, возвращаясь от ветеринара, задерживаться у собачьей площадки, чтобы понаблюдать за резвящимися псами, при этом Нортон сидел в своей наплечной сумке — так вот, вернувшись домой, я сразу позвонил Марти Голдштейну. Рассказал, что у Нортона рак, и Марти, как обычно, не только успокоил, но и утешил. Сказал, что как бы это странно ни звучало, но поскольку дела с почечной недостаточностью относительно стабилизировались, Нортон во всем остальном, если не считать рака, здоров. У него хороший аппетит, все органы функционируют, рак не распространился за пределы одной небольшой области.
— Он же хорошо себя чувствует? — спросил ветеринар.
Я посмотрел на свернувшегося рядом со мной на столе кота и ответил утвердительно. Да, он чувствовал себя вполне прилично. Марти сказал, что переговорит с Дайаной и попросит переслать ему по факсу результаты последних анализов. А от меня хотел, чтобы я привез Нортона на осмотр. Насколько мне было известно, Марти удалось достигнуть чрезвычайных успехов в лечении рака животных. Посоветовав не тревожиться, он повторил, что у Нортона много шансов на относительно долгую жизнь. Паниковать не стоит. Я рассказал ему про назначение к онкологу, и он ответил, что это обязательно следует сделать, но предупредил, чтобы я не приступал к лечению, предварительно не посоветовавшись с ним.
На следующий день я повез Нортона в Верхний Уэст-Сайд и мы пошли на прием к кошачьему онкологу.
Помните мой неприятный опыт общения с гениальным ветеринаром из Ист-Сайда? Этот был еще более неприятным. Я долго ждал, пока медсестры возьмут у Нортона множество анализов, после чего явился сам врач. Он был любезен и сразу понял, насколько я взволнован и расстроен. Дал мне кое-что почитать — брошюрки, в которых объяснялось, что такое рак и какие способы лечения существуют. Затем рассказал о химиотерапии. Насколько помню, состав еженедельно вводят шприцем в течение шести-семи недель. Но до начала курса Нортону предстояло две недели дважды в день принимать препарат под названием преднизон. Я пытался задавать какие-то умные вопросы, но пребывал в полной прострации, утратив ощущение реальности. Припоминаю, что о двух вещах все-таки спросил. Во-первых, не будет ли кота от уколов тошнить? И во-вторых, что они реально дадут? Другими словами, не испорчу ли я коту жизнь, стараясь продлить ее? И сколько времени вообще он сможет прожить?
Помню, врач ответил совершенно определенно. Объяснил, что химиотерапия не влияет на кошек таким же образом, как на людей. Сказал, что от уколов Нортон хуже себя не почувствует. А затем добавил, что с уколами кот проживет месяцев девять, а без них через два месяца непременно умрет.
— Прошу прощения?
Таковы были мои слова. Ничего другого я изречь не сумел.
Врач бесстрастно повторил сказанное, заметив как бы мимоходом: если я соглашусь на химиотерапию, срок жизни кота продлится до девяти месяцев. А без уколов он не проживет и восьми недель.
— Но… но… — забормотал я, — доктор Делоренцо сказала, что у него впереди еще достаточный срок. А Марти Голдштейн сказал, что он здоров, если не считать рака. — Признаюсь, все это прозвучало довольно нелепо.
Онколог пожал плечами.
— Выбор за вами. Вы вольны поступать, как считаете нужным. — Он потерял ко мне интерес в ту же секунду, как только я намекнул, что советовался с другими о целесообразности химиотерапии. — Хочу сказать одно: если его не лечить, он очень скоро умрет.