Звездочет поневоле

Поворот ключа

«День был февральский, праздновали Сэцубун».

Девять маленьких обезьян переоделись в японские пижамы и вышли в черно-белое поле доски. У каждой обезьянки своя судьба, свои возможности и цели, однако есть одно единое время, объединяющее их несложный складный круг. Время не подобно циферблату, ибо оно незримо, но как ощутимо изнашивается тело твое, и здесь кто-то явно выражается посредством кого-то. Как странно, что поле состоит из шестидесяти двух клеток, а обезьянок всего девять. Ведь, получается, что почти по шесть целых девять десятых клеток на каждую из фигур. Ни одна из представлявших себя обезьянок толком не развита, хотя имеет неоспоримое представление своего грядущего движения.

Первая обезьянка берет в руки меч и подчиняет себе остальных, провозглашая себя самой главной и самой жадной в поле неопределенного времени. Корпус меняет свою установку, секундная стрелка разворачивается впредь, поражая противоположность обусловленных вещей. И сквозь туманную даль появляется второй игрок – она начинает молиться, упорно подвигаясь к той, что с мечом, будто принимает все как есть, но опережает остальных, едва вошедших в ключевое пространство циферблата. Справедливое движение есть источник новейшего, оттого третья начинает петь, сопротивляясь своей особенной песней. Разводя страсти, умножает разум, как бы двусмысленно сопротивляясь перед наставленным мечом. Когда же четвертая возжелала любви и теперь направлять ей свои взгляды на тех, кто что-либо значит на шахматной доске. И было во всем предопределенное настроение, ибо секрет лживых чувств не надкусить без подсказок, услышав все это, пятая обезьянка эксцентрично рассмеялась, чтобы заложить свои руки во имя видения неба перед собою, оставить возможность борьбы позади себя без горечи и предсказаний. При этом все бы хотели слышать ее слово, все бы желали учиться у нее и немного следовать за ней. Едва стрелка пролетит над ее головой, как ее собственное молчание породит движение шестой фигуры. Шестая обезьянка бросается в танец, она танцует под песню третьей, полностью сливаясь с той, что поет, принимая все ее страсти, раздвигая в танце тех, кто стоит на пути третьей.

Не бойся меня, я твои планы. Седьмая обезьянка – внезапная фигура, она выжидает формулировку остальных.

Восьмая обезьянка одержима узами и продолженьем, топчась в печалях, рыщет, во что ей посеять и где ей построить свой мраморный дом. Говорят, что обезьянка – мать, готовая многих пожалеть, опасна перед привычкой жить. Я не спрячусь в глубине кармана, не надавлю на руку, меня не украдешь, не остановишь, все, что я знаю о девятой, тебе ни о чем не скажет и ни к чему не подтолкнет. Ибо когда шагнешь в вечность, мне суждено сломаться. Я признаю, что она ведома, она ровно наполовину является тем, кем она является, она благодарит тебя, даже если ты ничего не приносишь. Скорее, это нужное кому-то обстоятельство, и оно замыкает пояс часов…

«О чем Ваши сны? Проявите душу», – едва вытерпев, закончила маленькая Генриетта. Вечерние монологи писались быстро, дерзость почерка и прочая суета не сбивала с толку при дальнейшем чтении. Еще утром самым мистическим способом услышав незнакомый поворот ключа, девочка устало обернулась на звук единственной входной двери. Позади нее висело овальное окно, полное русских морозных крошек, впадая в его нелегкую действительность, Генриетта застыла с любовью.… В ту минуту загадочный звук исчез, преподнеся довольно дикий подарок. «Бабочки!» – рассмеялась девчонка, уже воображая непростую позолоченную лупу в движении над ними. Казалось ей, он был доставлен сюда без обратного адреса, дабы осветить ее самую темную ночь во имя чего-то нового; чтобы послужить философским украшением на берегу омертвелых рек, что смотрели в русское зимнее окно полное сложных видений. Присланный японский фонарик, что с медной петлей на макушке имел форму домика и был полон бледных резвящихся существ, буквально покрытый подтаявшим снегом, вот-вот желал загореться сизым восточным цветком. «Камень довольно сложный материал», – рассуждала маленькая Генриетта, но спустя секунды хорошенько изучив таинственный подарок, она объявила самой себе об искусном сложении необычного пергамента, что выдавал себя за псевдокамень. На дне замкнутого фонаря лежало что-то, яркое бьющее своим отрешенным цветом в самую суть сетчатки. Запах камфары, лаванды, перечного табака не отпугивал пленников. Сотни вращающихся крошек садились на пропитанный суспензией отрез. Генриетта приставила нос к фонарю и с легкостью бытия вдохнула условные яды, все больше задумываясь о судьбах серебристо-серых чешуек. «Не обживут ли обивку моей входной двери? Нет, уж эти скелеты-лики не для моего шкафа, – в сомнении Генриетта потрясла головой. – Несчастные крошки, за что они борются? Вот были бы они бабочками, тогда другое дело. Я сотворила бы из них память…». И вправду, картина была не из лучших. Бледные существа с яростью бились в сути замкнутой подделки, чтобы присесть на кусок лилового отреза, а далее, едва прикоснувшись, уже охваченные судорогами, необъяснимо рассыпались, словно обращались в пепел заведомо. Девочка накинула пальто и вышла в темноту зимней февральской ночи. «Праздник японских фонарей», – что-то маняще шептало ей в самое дно, с чувством затягивая в загадку происходящего. «И чего их так притягивает в этой бренной для себя череде?». С горечью, задавшись вопросом, Генриетта установила фонарь на край белой скамьи, морозный февраль прогонял ее обратно в дом, ибо в тот год он был на редкость сатанинским. Никто легкости в душе не знал, ни богатый, ни бедный, ни тот, кто одалживал, ни тот, кто брал в заветный долг. Генриетта проткнула взмахом фонарь, в спокойствии запустив свою тонкую, бледную руку вовнутрь подарка. Бледные бабочки вмиг разлетелись, падая в снег, прощались с эксцентричной приманкой, словно вишнеобразные ягоды Физалис Франше, некогда заключенные во вздутую колокольчатую чашечку, теперь становились нечто отдельным.

Генриетта ухватилась за шелк, чтобы развернуть пропитанную ткань. В действительности тот лиловый отрез оказался умело сшитым ювелирным мешочком. На дне тряпичного изделия лежало массивное кольцо, центральным камнем которого служил обсидиан в окружении черных и белых бриллиантов огранки бриолет. Поначалу кольцо было невозможно велико, но едва Генриетта повзрослеет, как оно придется ей в удивительную пору. В ту ночь она дала себе завет не служить ничему земному лишь два мира, разделяющие пространство вселенной, станут ее верными спутниками. Вдохнув липкую дрожь холода, Генриетта поспешила вернуться в дом, в ее голове еще крутились мысли торжествующей зимы. Мимо ее русского окна, полного необъяснимой печали, мелькнула тень «инкогнито», полная мистического процесса и явственной неизбежности.

2004–2011