Страница 53 из 83
Ниссль создал для интеллектуального содружества врачей все условия, а они постарались реализовать все возможности. Инициатором совместных встреч был Груле, он обеспечивал их регулярность. Во — первых, происходили консилиумы, обсуждения, представления больных. Во всем этом принимали участие все врачи клиники. Во — вторых, устраивались научные вечера с участием Ниссля, на которых реферировались научные труды или обсуждались заранее объявлявшиеся темы. Наконец, проходили приватные вечера с более узким кругом приглашенных — без Ниссля, в кабинете у Груле. Здесь с предельной свободой и страстью обсуждалось то, к чему у каждого лежало сердце в науке.
Разговоры эти продолжались и днем, в рабочее время. При каждой встрече — в коридоре, на лестнице — происходил обмен репликами. Это была замечательная жизнь, в которой всех объединяло сознание того, что нужно способствовать развитию великолепного мира познания, в которой была великая самонадеянность многознайства, но была и радикальная критика, готовность разобрать по косточкам любую точку зрения. Тому, кто собирался работать, приходилось остерегаться — как бы не растратить на разговоры все свое время и энергию. Так сформировался тот «дух клиники», который не был создан кем‑то одним, а складывался в результате сотрудничества всех — но при этом каждый упрямо продолжал двигаться собственным путем. В клинике была возрождена, таким образом, одна из прекраснейших традиций жизни немецких ученых.
Мое положение в этом кругу было не таким, как у остальных. Я был лишь ассистентом — волонтером. Стать полноправным ассистентом мне не позволяла болезнь. Я не жил при клинике, не принимал участия в совместных трапезах врачей и очень расстраивался по этому поводу. Но я имел возможность сотрудничать с ними в науке, пользовался благорасположением руководителя клиники и врачей, бывал на всех научных собраниях, принимая в них живейшее участие, равно как и во врачебных обходах.
У меня было право самому выбирать болезни для углубленного изучения. Вильманс выделил мне отдельный кабинет, где я проводил исследования интеллектуальных способностей и занимался только — только появившимся тогда тестированием. С помощью новинки — аппарата Реклингхаузена, впервые открывшего возможность без особых затруднений непрерывно контролировать верхнее и нижнее кровяное давление и таким образом вести наблюдение при изменении психических состояний, — я осуществил исследование динамики кровяного давления, результаты которого, правда, опубликовать не удалось.
Иногда доводилось выступать в роли эксперта в суде или по приглашению страховых обществ. Однажды, заменяя заболевшего Хомбургера, я вел прием в поликлинике. Для студентов я был и невропатологом, и психиатром. Хотя у меня и не было регулярной ежедневной практики ассистента, я все же получил таким образом представление обо всех сторонах работы психиатра.
Недостатки моего положения обернулись достоинствами. Я мог видеть и исследовать все, не будучи ограниченным во времени кругом постоянных обязанностей. Кроме моих собственных исследований — а у меня были только такие пациенты, с которыми я проводил научные исследования, результаты фиксируя на бумаге, — я наблюдал за работой других врачей, размышлял над их действиями и над своими собственными, пытался сделать все более осознанным, подвергал критическому разбору, стремился вычленить чистый метод и найти методологически выверенные формулировки.
Общий духовный арсенал клиники составляло психиатрическое учение, разработанное Крепелином. Здесь оно претерпело некоторое развитие, в результате чего сформировались такие концепции, право авторства на которые не принадлежало никому в отдельности. Это относилось к представлению о полярности двух больших групп болезней (Dementia praecox) — впоследствии названной шизофренией — и маниакально — депрессивных заболеваний. Идея заболевания обсуждалась, служила основой для постоянных наблюдений, но в результате так и не возникло потребности разобраться в том, что же это собственно такое.
Было принято различать биографические процессы как процессы развития личности, которая претерпевает постоянные изменения, переходя от одной жизненной фазы к другой, и процессы, в результате которых происходит насильственный перелом, ведущий к радикальному перерождению человека, — перелом, вызванный причинами, которые неизвестны, но которые предполагаются органическими.
Тогда, около 1910 года, в психиатрии еще безраздельно господствовала соматическая медицина. Влияние Фрейда ограничивалось весьма узкими кругами. Попытки давать объяснения психологического свойства считались субъективистскими, пустыми и от науки далекими. Исключение составляли произведенные Крепелином на основе психологии Вундта психологические эксперименты, прежде всего — те, которые были связаны с построением кривой работоспособности (утомление, отдых), с последствиями психологического воздействия лекарственных средств, алкоголя, чая и т. п. Но при обследовании душевнобольных эти эксперименты не использовались. Они скоро исчерпали себя, пока чуть позднее опыты с мескалином не привнесли в эту область некоторую новизну.
В немецких психиатрических клиниках сознавали, что в сфере научных исследований и терапии царит застой. Между тем продолжалось строительство больших психиатрических лечебных учреждений, все более гигиеничных и все более роскошных. Жизнь несчастных пациентов, не изменившись по существу, подвергалась административным усовершенствованиям. Лучшее, что можно было сделать в таких условиях — попытаться придать этой жизни максимально естественный характер, например, использовать эффективную трудотерапию, в той мере, в какой она стала бы оправданным, с рациональной и моральной точки зрения, звеном в общем распорядке жизни больного. Что же до бесконечной малости своих знаний и умений, то интеллигентные, но духовно бесплодные психиатры спасали свое реноме, прикрываясь скепсисом и элегантными оборотами речи, призванными показать: человек светский должен быть выше таких пустяков.
И в нашей клинике, руководимой Нисслем, царило убеждение в скромных возможностях терапии. В принципе, с лечением не связывали никаких надежд, однако мы руководствовались человеколюбием и оберегали, насколько могли, больных от того вреда, который они были способны доставить сами себе. Общение с больными было гуманным, но лишенным всякой патетики. Мы сохраняли бодрость духа и оставались терпимыми. «Мягкость психиатра» не только отличала наши отношения с больными, но и естественно предполагалась в отношениях между нами.
Большой интерес в клинике вызывали вопросы социологического и юридического плана. Бильмане всесторонне изучал бродяг. На заседаниях судебно — психиатрического общества в Гейдельберге встречались юристы и врачи. Там регулярно делались доклады и проходили дискуссии. Все это я застал и ко всему был причастен. Сталкиваясь с любым фактом, знакомясь с любым методом, я пытался извлечь из них все возможное. Освоенная мною литература по психиатрии, изданная более чем за сто последних лет, была необыкновенно обширна, но, как оказалось, содержала главным образом пустые, ни на чем не основанные рассуждения. В этой куче попадались и жемчужные зерна — когда кто‑нибудь из авторов излагал результаты реальных наблюдений достаточно ясно и таким образом, что, столкнувшись с данным феноменом в будущем, его можно было однозначно распознать.
Часто об одном и том же говорилось совершенно различными словами, преимущественно — неопределенными. Каждая из школ имела свою собственную терминологию. Казалось, что разговор идет на совершенно разных языках, местные же диалекты этих языков существовали в каждой клинике. Создавалось впечатление, что единой, объединяющей всех исследователей научной психиатрии не существует. Когда я присутствовал на регулярных представлениях больных и дискуссиях в кругу врачей, мне порой казалось, что им постоянно приходится начинать с нуля. Каждый конкретный случай подводился под несколько жалких обобщающих понятий. А потом все опять напрочь забывали сказанное ранее. Всякий раз, как я испытывал удовлетворение от того, что удалось изучить какой‑то феномен, оно соединялось с ощущением, что вперед продвинуться не удалось. Возникало чувство, будто я живу в мире, где существует необозримое множество разнообразных точек зрения, которые можно брать и в любой комбинации, и по отдельности, но все они до невероятия просты и бесхитростны. «Психиатры должны научиться мыслить», — заявил я как‑то в кругу своих коллег — врачей. «Надо будет поколотить этого Ясперса», — дружески улыбаясь, сказал в ответ Ранке.