Мародер. Каратель

И вот в этот самый, как и положено — прекрасный день, плохие предчувствия Ахмета оправдались. День тот начался вполне безмятежно; основные хозяйственные стройки века закончились, жрачки, по прикидкам, должно было хватить до следующего лета. Каждый день, бросив в сумку гвоздодер, Ахмет отправлялся посмотреть, где что плохо лежит. В тот день ему взбрело в голову посетить начисто растащенный «Орфей» — почему-то казалось, что там ещё вполне реально что-то найти. Казалось совершенно зря, и с темнотой пришлось лечь на обратный курс, несолоно хлебавши. Чисто из принципа насобирал в битом стекле под перевернутыми витринами иголок, ниток и прочей бабской дряни. …Хуйня, пригодится. Ладно, всё это хорошо — да только что-то темнеет, хрен чё видно. Пора нах хаузе. На полдороге, у детской поликлиники, встретил знакомого ещё с детства Витьку Коровякова. Тот, довольный жизнью, легкими зигзагами пересекал Советскую. Постучав радостно друг друга по спинам, присели на остановке у бывшего Ленинского — Витька сунул Ахмету теплую банку пива, на вскрытие возмущенно отреагировавшую фонтаном липкой пены. Витька был здорово пьян, на вопросы почти не отвечал, с пьяной настойчивостью приглашал Ахмета «зайти шашлыка похавать».

— Корова, а с кого шашлык-то? Вы там не кошек наловили?

— Ха… Не, Зян, ты точно… Больной ты, бля! На всю голову. Я же тебе говорю: ша-шлык. Из нар-маль-ной сви-ни-ны. Я сам, лично привез. Хрю–хрю, ферштейн?

— А мясо берете где? И привез на чем?

— Ну, Зянов, ты ваще. А я вот взял тебе всё и рассказал, да? Ну ты это, типа самая ушлая рысь? Приходи, посидим с пацанами, пожрем, накатим. А чё, откуда — какая на хуй разница.

Неожиданную сдержанность довольно болтливого по жизни Витька преодолеть всё же удалось. Из обрывков информации помалу сложилась невнятная, но более-менее целостная картина: Витек с корешками набрели на небольшую жилку — сами собирали по брошенным квартирам разный электронный хлам — телевизоры, дивидишники, компьютеры, скупали за бесценок у коллег и обменивали эти бывшие ценности на мясо у жителей окрестных деревень. Видимо, жадность пересиливала у крестьян их природный здравый смысл, и они в надеждах на скорое возвращение жизни в привычную колею запасались ранее недоступным городским барахлом.

Но не это привлекло внимание Ахмета, куда больше его заинтересовали «моя воровайка»[211] и, главное, «эти пидарасы с калашами», которых, судя по слишком уж пренебрежительному тону, Витька и его подельники здорово поссыкивали. Под «воровайкой» принято было подразумевать маленький японский грузовичок с миниатюрным краном — а у Ахмета на примете было множество весьма полезных, но столь же объемистых штук, нести которые было либо тяжело, либо стремновато. Упоминание же «пидарасов с калашами» встревожило Ахмета не на шутку. Как уже было сказано, он с Самого Начала боялся очнувшихся от цивилизации вооруженных толп, полагая именно их самым страшным поражающим фактором при системных кризисах государства. Увы, но чего-то более вразумительного из благодушно-пьяного Витьки выжать не удалось — похоже, сам он с ними не встречался, и всё, что было ему известно — ограничивалось рассказами подельников. Скомкав разговор, Ахметзянов распрощался с приятелем, отправившись домой в самом мрачном настроении.

Известие о начавшемся кучковании вооруженных бездельников выбило из колеи сильнее, нежели он ожидал. Было даже как-то обидно — и так хлопот полон рот, зима на носу, столько дел ещё надо до снега переделать — а тут подбрасывают абсолютно лишнюю заморочку. Да чего там, «заморочку». Угрозу, и нешуточную.

Несколько следующих дней ситуацию не прояснили: от продолжения контактов со старым знакомым Ахмет инстинктивно отказался, соседи же знали не больше его. Получалось нехорошо: кто-то вооруженный и с корешками мог в любую минуту заявиться, выбить из Ахметзянова всё, что он скопил за это время, а его с женой просто поставить к стенке.

Самое хреновое, что это процесс самораскручивающийся — если одна толпа взяла оружие, все соседи будут просто вынуждены сделать то же самое, без вариантов. Чем больше стволов, тем короче срок до первого выстрела; а там… Появился труп — появился счет, и счет этот закрыть нельзя, он умеет только расти, подтягивая к процессу вчера ещё мирных людей. Утихает бойня только тогда, когда выжившие — а это, как правило, самые умные, решают — а не пора ли снизить цену внутренних трансакций в социуме? А то чё-то мы быстро кончаемся, и если мочилово продолжится, то мы не сможем по-прежнему давить на соседей — а тогда не миновать нам внешней и общей для всех угрозы.

Но сейчас всё только начинается, и единственный способ не проиграть — не участвовать. Будучи необразованным любителем пива и футбола, Ахметзянов почему-то чувствовал принципы популяционной динамики и потому определил стратегию своей небольшой ячейки общества как «чтоб на улицу даже думать забыла, а я за водой — через два на третий, да и то — только ночью; без помыться пока обойдемся».

Надо сказать, что его стратегия увенчалась успехом — самые чокнутые осенние месяцы, когда молодые и не очень тридцатовские мужики, словно помешавшись, испуганно херачили друг друга днем и ночью — Ахметзяновы сидели, не подавая признаков жизни. Это был самый трудный период новой эры — и трудность его заключалась отнюдь не в необходимости укладываться в жесточайшие нормы по дровам и воде, трудно было не чокнуться от страха — стрельба не утихала ни днем, ни ночью. Как-то вечером прямо под их окном долго, больше часа, кого-то били и резали несколько пьяных уродов. Непонятно кого, по надрывному, булькающему визгу жертвы даже пол не определялся. Добить помешал дождь, уроды свалили — а бедолага ещё с полчаса размеренно икал в агонии, да громко так — от этого икания просто мороз шел по коже, и Ахметзяновы в тот вечер подняли немало досрочной седины. Жена, с расширившимися зрачками и нехорошей такой, больной интонацией в голосе ходила за Ахметзяновым и шепотом кричала на него, требуя или затащить умирающего в подъезд, или добить, или «…ну хоть что-нибудь сделать!». Чувствовалось, что её разум довольно близко подошел к черте, за которой просматривались совсем плохие перспективы; в косматом существе с остановившимся взглядом, бродящем по холодному темному дому по пятам за мужем, и монотонно шипящем что-то безумное, жена почти не узнавалась. Её пришлось слегка побить, добиваясь слез и реакций, выталкивая её разум из этой тьмы, а потом, когда она наконец заплакала и начала закрываться от пощечин, Ахмет уложил её и долго гладил как ребенка по голове, тихо бормоча в ухо разную чушь про отпуск, и пальмы, и рыжую соседскую собаку, с которой она дружила в той жизни. Утром, выглянув посмотреть: кому же так нехорошо пришлось умирать, Ахметзянов не нашел никаких следов — труп куда-то делся, а кровь смыло дождём.

Глава 2

Другой, врезавшийся в память эпизод той осени, когда несколько отморозков пришли искать парня из соседнего дома, она перенесла уже гораздо легче, и даже слегка озадачила Ахметзянова полным отсутствием видимой реакции. Через дом жил Юрик, толстый спокойный слесарь с химзавода. С Ахметзяновым был шапочно знаком, с женой здоровались через раз. Ездил на любовно восстановленной 21-ой «Волге», преимущественно в сад, возил какие-то длинные деревянные брусья на крыше — видимо, что-то строил помаленьку; особо не бухал, короче — обычный спокойный парень. Жил холостяком, с матерью и сестрой лет восемнадцати или около этого. В общем, Ахметзянов и не подозревал, какой скрытый мачо иногда салютует ему со скамеечки бутылкой пива. Дело в том, что едва ли не с первого дня Юрик преобразился — даже, казалось, втянулись вечно розовые щеки, делавшие его похожим на двухметрового пупса — новая жизнь пришлась ему по душе. Ахмет несколько раз наблюдал через щели в оконных загородках, как он со своими корешками выходил со двора — явно направляясь куда-то за добычей. Все, как один, здоровые лбы, с оружием, они явно ничего не боялись, и по их поведению было понятно — не жильцы. …Месяца не протянут, — подумалось тогда Ахметзянову, однако всё произошло куда быстрее. Через неделю их уже не было видно. Видимо, эти румяные слесаря зацепились где-то с парнями похищнее и легли, а Юрику удалось свалить. Ему хватило ума прятаться не дома, но это, увы, не помогло — в маленькой Тридцатке каждый знаком с каждым максимум через двух человек, и очень скоро за ним пришли. Человек шесть-семь, с такими же охотничьими ружьями, но помоложе Юрика. Выкинули со второго этажа его мать и сестру, спустились — те обе были живы, даже пытались встать, и снесли обоим головы из ружей.

211

Platoon (искаж. на американский лад «plutong») — взвод.