Страница 46 из 54
А плюс ко всему Хал чувствовал, что теряет Денниса, неожиданно ставшего таким чужим. Поезд медленно двигается, и ты готов в последний момент схватиться за поручень… Но ты этого не делаешь. Ты стоишь и смотришь. Прощай, Денни, прощай, сын. Терри обмолвилась, будто от Денни как-то попахивало марихуаной: «Ты обязан поговорить с ним, Хал, обязан, слышишь?» Что же делать? Обязан, конечно, но как?
В доме все было тихо. Мальчишки спали, спала и Терри. Хал прошел в ванную комнату, закрыл дверь на замок, сел на крышку унитаза и стал разглядывать игрушку. Ему противно было само прикосновение к ней, ее мягкий коричневый мех уже вылез в некоторых местах. Он ненавидел ее ухмылку. «Эта обезьянка улыбается как ниггер!» — сказал ему как-то дядя Вилли. Но это не имело ничего общего с улыбкой негра, это не имело ничего общего ни с чем человеческим. Эта улыбка была один сплошной оскал, одни сплошные зубы, и если поворачивали ключ механизма, то губы начинали двигаться сами собой, зубы становились все больше и больше, как клыки у вампира, обезьянка гримасничала, как бы издеваясь над вами, — и вот тогда в дело вступали музыкальные тарелочки.
— Дрянь, мерзость, тварь!!!
Он с размаху бросил ее об пол- заводной ключик в спине обезьянки ударился о кафель. Этот звук показался очень громким при полной тишине, царящей в доме. Лежа на полу, обезьянка по-прежнему ухмылялась, и казалось, ее стеклянные ничего не выражающие глаза все смотрят и смотрят на него, а музыкальные тарелочки готовы вот-вот ударить одна о другую, и тогда с этим первым звуком вступит весь дьявольский оркестр.
«Сделано в Гонконге» было отштамповано на ее заднице.
— Тебя не должно здесь быть, — прошептал он, — не должно. Я бросил тебя на дно колодца, когда мне было девять.
Обезьяна лишь тихо улыбалась.
Там, во тьме ночной, бушевала буря, и ветер готов был поднять их мотель в воздух.
Хал, его брат Билл и жена брата, Колетт, встретились на следующий день в доме дяди Вилли и тети Иды. «Тебе никогда не приходило в голову, что каждая сместь в семье — это довольно мерзкий способ возобновления родственных связей», — с грустной улыбкой спросил Билл. Брата назвали так в честь дяди Вилли. «Вилл и Билл — чемпионы родео,» — любил повторять дядя и ласково трепал племянника по голове. Это было одно из его любимых выражений, как и «шума много, а толку мало». Дядя Вилли умер шесть лет тому назад, и тетя Ида жила здесь одна, пока на прошлой неделе внезапно не умерла от удара. «В одночасье», как сказал Билл, когда звонил брату по междугороднему телефону, чтобы сообщить печальную весть. Если бы только знать, если вообще кто-нибудь хоть что-то знал. Тетя Ида умерла одна — в пустом доме
— Да, — согласился Хал. — Эта мысль приходила мне в голову.
Сейчас братья молча смотрели на дом, в котором провели свое детство, в котором выросли. Их отец, служивший в торговом флоте, просто исчез с лица земли, как будто его смыло волной во время шторма. Братья были тогда совсем маленькие. У Билла еще остались какие-то смутные воспоминания об отце, но Хал не помнил его вовсе. Мать умерла, когда Биллу было десять, а Халу восемь. Тетя Ида перевезла их сюда на допотопном автобусе — и с тех пор они росли здесь, отсюда отправились поступать в колледж и разлетелись потом кто куда. Роднее этого места у них не было. Билл остался в штате Мэн и сейчас процветал в своей адвокатской конторе в Портленде.
Краем глаза Хал увидел, что Петти медленно побрел по направлению к кустам ежевики в восточной стороне их огромного сада, где все заросло, как в джунглях. «Не ходи туда!..» — крикнул он.
Петти оглянулся и вопросительно посмотрел на отца. Хал ощутил, что его буквально захлестнуло чувство неожиданной любви к сыну и… он снова подумал об игрушке.
— Почему?
— Там остался где-то заброшенный колодец, — ответил за отца дядя Билл. — Но черт меня побери, если я вспомню где он. Твой папа прав, Петти. Это место хорошо лишь тем, что здесь можно получить пару острых колючек в одно место, правда, Хал?
— Правда, правда, — рассеянно произнес отец Петти. А сам Петти, ни о чем не подозревая, ни разу не обернувшись в сторону отца, побежал в другую сторону, вниз по насыпи к пляжу, покрытому галькой, где его брат Деннис с размаху бросал камень за камнем вдоль водной глади и каждый раз считал, сколько раз галька коснется поверхности воды прежде, чем она упадет на дно.
Хал почувствовал, что что-то ослабло, и на душе у него стало легче.
Билл, может быть, и забыл, где находится старый колодец, но Хал знал к нему прямую дорогу. После полудня, когда солнце клонилось к закату, он уже с трудом пробирался сквозь густые заросли, и ветви кустарника раздирали его старую фланелевую куртку, готовые выколоть ему глаза. Наконец он остановился. Тяжело дыша, посмотрел на покоробленные, сгнившие доски у своих ног. Тишина. Минуту поколебавшись, Хал резко присел, коленные суставы в этой тишине хрустнули, как два пистолетные выстрела. Хал раздвинул доски… Со дна колодца потянуло сыростью. Лицо утопленника смотрело на Хала снизу: широко раскрытые глаза, гримаса искривила рот. Вопль, который вырвался только легким вздохом, рвал сердце Хала на части.
В мутной воде он увидел свое собственное отражение.
На секунду ему показалось, что на него смотрит обезьяна. Его трясло, трясло как в ознобе.
— Я бросил ее на дно, я бросил ее на дно. Господи! Не дай мне сойти с ума! Я бросил ее на дно, — повторял как заведенный Хал.
Колодец высох в лето, когда умер Джон Маккаб, в год, когда Билл и Хал приехали навсегда к дяде Вилли и тете Иде. Дядя Вилли занял деньги в банке, чтобы вырыть новый колодец, а старый весь порос непроходимыми зарослями ежевики.
Колодец высох.
Только вода в него все-таки вернулась. Как обезьянка.
Сейчас уже нельзя было просто отмахнуться от воспоминаний. Хал сидел беспомощный, давая памяти делать с ним все, что она захочет, пытаясь только не вступить с ней в спор. Надо овладеть ею, как при серфинге, когда огромная волна накатывает на тебя и готова сокрушить, если не удержишься на доске. Дай памяти спокойно пронестись в твоем сознании, и она снова уйдет, уйдет в глубины твоего Я, твоего собственного Я.
В то незабываемое лето он пробрался сюда вместе с обезьянкой ближе к вечеру.
Ягоды ежевики уже созрели, и их тонкий пьянящий запах чувствовался повсюду. Но здесь их никто и никогда не собирал. Только, бывало, тетя Ида иногда зайдет в кустарник и постоит у самого края, собирая ягоды целыми пригоршнями в подол. А здесь ягоды уже давно переспели, некоторые даже сгнили и превратились в сладкую липучую массу, похожую на гной. В траве трещали кузнечики. Они как с ума сошли, и только и слышно было: ЦЦЦЦЦЦ.
Шипы впивались в его тело — на щеках и руках выступили капли крови, но он не обращал внимания ни на раны, ни на боль. Он был слеп от ужаса — так слеп, что даже не заметил, как пробежал несколько дюймов по уже сгнившим доскам, прикрывавшим колодец. Еще чуть-чуть и он свалился с высоты в тридцать футов на самое дно колодца, покрытое грязью, но он вовремя расставил руки в стороны, чтобы удержать равновесие, и тернии с соседних кустов с еще большей силой впились в его и без того израненные ладони. Именно воспоминание о той самой физической боли и заставило сегодня Хала так резко прогнать Петти от зарослей кустарника.
Это было в тот день, когда умер Джон Маккаб, когда умер его лучший друг детства.
Джон медленно поднимался по приставной лестнице к своему «наблюдательному пункту». Он устроил его среди ветвей большого развесистого дерева. Столько счастливых часов они провели здесь вместе с Халом! Играли в пиратов. Призрачные галеоны, подобные «Летучему Голландцу», появлялись на соседнем озере, которое так хорошо было видно отсюда. В их воображении разыгрывались настоящие морские баталии. Звучали команды: «На абордаж! Орудия к бою! Убрать блинд, убрать фок-зейль, поднять бизань!» (господи, знать бы еще, что хоть это такое?)