Страница 54 из 130
Алларий приехал в Эбру около десяти лет тому назад. Семья отреклась от него, и поскольку не могла лишить состояния, то с удовольствием лишила титула и поместья, ибо молодой аристократ с таширских островов запятнал себя совершенно непристойным занятием. Единственной страстью, способной зажечь его кровь сильнее вина и женщин, было выступление на подмостках. Алларий брал уроки у лучших комедиантов, специально ездил в Валлену, чтобы постигать там театральное искусство, и наконец родне это надоело. Он не слишком огорчился своему изгнанию, поскольку мечтал основать театр там, где людям еще не ведомо это великое таинство. Так дорога привела его в Эбру, к самому тяжкому разочарованию своей жизни.
О каком театре может идти речь в стране, где правитель каждый день прощает подданным их ничтожность? Где человеческие чувства, мысли и ощущения — все, что не относится к миру вещей — принадлежат Непостижимому, и, значит, ужасное кощунство говорить о них вслух? Где единственное эстетическое наслаждение, доступное мужчинам — танцы, которые исполняют перед ним его наложницы, а учитывая внешность многих эбрийских женщин и испорченность эбрийских мужчин, на избыток эстетики не стоит надеяться? Три четверти денег Аллария ушли на взятки чиновникам султаната, пока он наконец не остановился в шаге от разорения, осознав, что театра в Эбре ему не построить никогда.
— Кто хоть раз на подмостки всходил, пред собой наблюдая море душ, обращенных к тебе, твоим словом живущих, тот не в силах избрать никакую другую дорогу. Я поклялся достичь своего и добился — внимает весь эбрийский базар ежедневно тому представленью, что придумано мной, и летит о нем слух повсеместно.
— Подожди, — Гвендолен тряхнула головой, собираясь с мыслями, потому что до нее постепенно начало доходить. — Ты хочешь сказать, что ты придумал всю эту легенду о конце света? Об огненном смерче, пришедщем с юга, и о поднявшемся из моря чудовище? И о четверых, кто якобы приблизит гибель мира своим приходом?
— Странно устроены души людские — погибели сцены, ужас, мученья и казни гораздо влекомей, нежели сказки о счастье и мире. Поверьте, это мой самый удачный спектакль, он держит всех в напряженье в течение года иль дольше.
— Ты пугаешь людей ради собственного удовлетворения?
Алларий прислушался к гулу, доносящемуся с площади, и внезапно вскочил на ноги, рывком поднимая Гвендолен за собой.
— Следуй за мной! Мне приятно бы стало твое пониманье.
Он провел руками по лицу, мельком посмотревшись в небольшое зеркало, которое носил у пояса, и несколько раз быстро мазнул по щекам и крыльям носа обнаружившейся в руках пушистой кисточкой. Потом аккуратно приклеил к подбородку клочковатую шерсть и чем-то посыпал сверху волосы. Вместо равнодушного ко всем, кроме себя, аристократа на площадь быстрым шагом вышел, чуть припадая на правую ногу, осунувшийся пророк с лихорадочно горящим взглядом, двумя глубокими морщинами на щеках и торчащими в разные стороны жесткими пружинами кудрей. Не обернувшись в сторону Гвендолен и Дагадда, он проник в толпу, моментально протолкался к подмосткам и через пару мгновений уже стоял, протянув руки над площадью.
— Я представил себе, как встает солнце над пустой землей, как по морской воде пролегает светлая дорожка, как край неба меняет свой цвет с розового на ярко-голубой, и как первые утренние облака протягиваются с запада, похожие на перья лебедей, летящих над морем. Но вокруг нет никого, кто мог бы улыбнуться этому. Ни живой души, способной воздать хвалу богам, сотворившим этот мир таким прекрасным. Зачем тогда солнцу подниматься из воды, если никто больше никогда не увидит рассвета над морем? О жители Эбры, размышляя о наживе, гордости и грязных удовольствиях, подумайте и о том, что каждая ваша мысль приближает тот миг, когда ничьи глаза не встретят встающего солнца.
Толпа молчала. Алларий застыл на краю подмостков, словно спутанный незримыми нитями, тянувшимися к нему со всех сторон площади. Его голос упал до низкого шепота, и в наступившей тишине было слышно только, как на краю площади кричат продавцы воды, равнодушные ко всему, кроме своих тяжелых кувшинов. Гвендолен неожиданно ясно представила пустой океан без единого паруса, накатывающийся на выжженный берег, и на нее вновь нахлынуло уже знакомое ощущение — будто окружающий мир течет по ее венам, вместе с болью, страхом и тоской каждого стоящего вокруг. Она невольно зашаталась, вцепившись в накидку Дагадда — чувство было такое, будто с души потянули кожу.
Дагди тоже приходилось нелегко: его глаза широко открылись, словно он к чему-то прислушивался, а мышцы натянулись, как канаты, так что он даже не смог поддержать Гвендолен, хотя в обычное время с радостью бы воспользовался возможностью обхватить ее за талию и ниже.
На их счастье, в толпе возникло движение — к помосту целеустремленно пропихивались четверо стражников. Некоторые жаждущие продолжения зрители пытались чинить им препятствие, в результате чего возникли заметные крики и шум, и полузакрывший глаза Алларий встрепенулся и быстро соскользнул вниз. Сброшенный им плащ остался одиноко лежать на краю помоста, как единственный трофей. Толпа сдвинулась, забурлила и перемешалась, как гигантский котел с похлебкой, и через мгновение буйной пегой шевелюры уже не было нигде заметно.
— Непросто им живется, бедолагам, если это их единственное умственное развлечение, — сказала себе под нос Гвендолен. — Ты что, тоже погрузился в мучительные раздумья о судьбе мира? Или с тобой все в порядке, то есть просто перевариваешь обед? Пора двигаться, наш след оказался ложным.
— А я бы не слизывался так поспешно, — заявил Дагадд, тяжело дыша.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Спутник твой прав — разве полностью мы насладились беседой?
Гвендолен удивленно покосилась в сторону, но никого не заметила, кроме степенного купца с небольшим брюшком, в маленькой шапочке, прикрывающей плешь, и с хитрыми раскосыми глазами. Правда, разговаривал он голосом Аллария, но даже нос у него вместо благородной аристократической горбинки был просто крючковатым.
— Вот что имела в виду Телли — предсказатель с сотней обличий. До сегодняшнего дня я не понимала, какой смысл в театре. Но это, к сожалению, единственная польза, которую мы извлекли из встречи с тобой.
— Не стал бы на месте твоем я судить столь поспешно. Возможно, что наше знакомство не будет напрасным. Хотел бы я встретить оставшихся спутников ваших- мужчину, чью тайну хранит глубина океана и юношу, чтящего знанья сильней арбалета.
— Откуда ты… Подожди! Мы еще не закончили… Что за…
Она резко качнулась в сторону, пытаясь ухватить Аллария за какую-то деталь одежды, но он растворился в толпе еще незаметнее, чем спустившись с помоста на площади.
— … манера внезапно уходить со сцены, — констатировала Гвендолен обескураженно и с легкой грустью.
Грусть звучала оттого, что хотя последнее слово и осталось за ней, его уже никто не услышал. Но главное — что особенно похвастаться перед Эбером будет пока что нечем.
В любом случае похвальбу пришлось отложить до лучших времен. Едва войдя в комнату и взглянув в замкнутое лицо Баллантайна, Гвендолен не стала даже особенно разглядывать выражения Логана, Нуады и двух вандерцев, бродящих по комнате и упорно не желающих садиться на пол. Неприятности были развешаны в воздухе, как ковры на веревках во внутреннем дворе, и также пахли затхлой пылью.
— Похоже, за наше отсутствие произошло немало радостных событий, — Гвендолен наконец нарушила тишину, начинавшую становиться невыносимой. — Судя по царящему среди вас веселью.
— Как нам удавалось терпеть тебя столько времени, Гвендолен Антарей? — вяло отозвался Логан, но было заметно, что одновременно он напряженно думает о чем-то другом.
— Мы счастливы, скальд конунга, что ты снова с нами, — спокойно сказал один из вандерских воинов. Гвендолен мысленно попеняла себе, что никак не могла правильно выучить все их имена — то ли Харлейв, то ли Лейвхар.