Страница 32 из 130
— От них лучше подальше. Они несчастье приносят, верно тебе говорю.
— Все-таки ты полный придурок, — убежденно сказал его товарищ. — Знаешь, сколько наш конунг заплатил за тех двоих, что привезли прошлой зимой? А тут она сама с неба упала. Понятно, что Снэколля он золотом осыплет, да и нам с тобой что-нибудь перепадет, вот увидишь. Эх, жалко, что нам еще в Круахане долго торчать. Ну да ничего, уж дома-то я погуляю. Неделю из корчмы не буду вылезать.
— Не будет от этих денег удачи, — гнул свою линию шепелявый. — Вот послушай, я тебе расскажу, как Сандри Кривой однажды подстрелил крылатого…
— Эй, глянь, чего-то быстро она биться перестала.
— Ну так вот, случилось это, когда я еще в Дубовых Холмах жил. Пошел как-то наш Сандри на охоту, а туман стоял, что молоко в крынке…
Гвендолен затихла, прижавшись исцарапанной щекой к какой-то торчащей части кареты, мокрой от дождя и неожиданно приятной для пылающего лица. Она уже не слушала монотонное бурчание слуг. Шепелявый втолковывал приятелю, что беды в подлунном мире, включая чесотку и падеж скота, происходят исключительно от крылатых, а тот лениво отмахивался, хотя под конец и в его голосе стали проявляться тревожные нотки. Но Гвен было все равно. Она полностью погрузилась в свои ощущения, осторожно пытаясь шевелить крыльями и расправлять затекшие мышцы.
Круахан! Пусть вконец обессиленной, пусть со связанными руками, пусть без оружия, но она все-таки попадет в Круахан. И тогда мы еще посмотрим, что будет дальше.
— Я не желаю больше попусту проводить время в твоем никчемном Круахане! Давно наступила пора морских походов, а я шаркаю ногами перед всякими женовидными типами, вместо того чтобы добывать славу, достойную предков, и сокровища для моих воинов. Даже не думай меня уговаривать!
— Я и не уговариваю тебя, мой конунг. Ты сам прекрасно понимаешь, что победа, одержанная хитростью и умом при круаханском дворе, ценится не меньше, чем бой, выигранный мечом и секирой.
Голос вандерского посла Снэколля звучал спокойно и уверенно — видимо, он хорошо знал своего повелителя, и гневной интонацией смутить его было трудно.
— Вот и состязался бы с ними в хитрости. Зачем было меня тащить в Круахан? Мое место на носу корабля!
— Тебе пора познать все стороны жизни, конунг. В походах ты стал воином, научись управлять другими людьми — и ты сделаешься мудрецом.
— Зачем мудрость тому, кто утратил честь? А ее легко потерять, когда по полгода не держал в руках копья!
— Слава об уме правителя бежит впереди его военных подвигов.
— Запомни, воспитатель, мне не нужна такая слава! Почему мы до сих пор не уехали?
— Потому что мы еще не договорились о выгодных нам условиях торговли.
— Подумаешь! Своим мечом я добыл бы не меньше. Разве раньше мы не забирали на северном берегу Круахана все, что хотели?
— Пока ты был вождем одной дружины, тебе не требовалось многого, мой конунг. А властитель страны не может вечно уподобляться морскому разбойнику.
— Если бы я не видел тебя в бою, Снэколль, я решил бы, что вместе с сединой к тебе пришла трусость. Тебе самому пора размяться с палицей в руках. Имей в виду, завтра мы уезжаем.
— Хорошо, — привычно согласился посол Вандера. Видимо, похожий разговор происходил между ними довольно часто. — Во всем твоя воля, конунг. А пока посмотри, что мы для тебя приготовили.
При этих словах ждавшие за дверью слуги вытащили завернутую в плащ Гвендолен и рывком развернули ткань. Веревки с нее не сняли, поэтому она не удержалась на ногах и неловко упала набок, пытаясь извернуться так, чтобы смягчить удар. Первое, что она увидела — гладкие блестящие плиты, образующие на полу правильный мозаичный узор. В пол упиралось лезвие огромной сверкающей секиры — на ее рукояти переливались драгоценные камни, сталь отливала угрожающей синевой, и вообще роскошное оружие казалось главным во всей комнате, а держащий его в руках человек — не более чем приложением, пусть и довольно достойным. Человек был молод, пожалуй даже чересчур молод — если судить по тому, как гордо он вздергивал подбородок и презрительно щурил льдистые глаза. Но его скула уже была разрублена ударом не менее страшным, чем мог бы быть удар его секиры, второй шрам пересекал лоб и скрывался в прядях тонких светло-желтых волос. Лицо его с тонкой кожей и какими-то острыми чертами больше ничем не выделялось, однако руки настолько привычно охватывали рукоять, что невольно возникало ощущение, будто с оружием ему спать надежнее, чем без него. Король Вандера уставился на Гвендолен с мальчишеским восторгом, который, впрочем, несколько приутих при виде того, как она с трудом шевелит крыльями, приподнимаясь на локтях. Ярко-медные перья потускнели, а волосы свалялись и перепутались. Данстейн поморщился:
— Вы не могли подобрать что-нибудь менее дохлое? Представляю, сколько наших припасов придется на нее потратить, пока она войдет в норму.
Гвендолен Антарей оставалась собой даже на холодном полу со связанными руками. Ее не столь страшила мысль, сломано у нее крыло или просто вывихнуто — болело оно немилосердно, сколь ощущение того, что последнее слово будет не за ней.
— Полюбовалась бы я, как бы ты выглядел, если бы тебя полдня волокли привязанным к карете, а потом еще тащили в мешке. И потом, я не напрашивалась на пиры в твоем доме. У меня от твоей еды явно будет несварение.
Она говорила на вандерском, где не было различия между "ты" и "вы", Но ее речь все равно была неслыханной по оскорбительности, а выражение лица дополнило картину. Двое притащивших ее слуг в ужасе переглянулись, размышляя, не отрежут ли им уши за то, что они такое слышали. Но Данстейн настолько удивился, что даже не вдумался в смысл ее слов:
— Это животное умеет разговаривать?
— Гораздо лучше, чем другое животное, стоящее передо мной. Странно, что ты вообще правильно соединяешь слова. Вначале мне показалось, что ты только и умеешь что размахивать куском железа, за который цепляешься. Видно, еще не все мозги в него переместились.
Гвендолен увернулась от прямого удара по лицу только потому, что долго жила среди людей и умела угадывать их движения. Данстейн на самом деле провел большую часть жизни в сражениях — его сапог угодил в ключицу, и Гвендолен преисполнилась уверенности, что он окончательно доломал все, что было повреждено.
— Ты уже добываешь славу в боях, конунг? Поздравляю, ты нашел себе достойного противника со связанными руками, — Гвендолен безуспешно попыталась подняться, но для этого надо было для начала опереться на здоровый локоть, которого не было. — Надеешься вернуть утраченную честь? Она возрастет до небес после такого сражения.
Данстейн уже отвернулся. В его глазах сохранялось выражение ледяного удивления, с которым он назвал ее животным. Он разлепил губы, чуть помолчал, но потом бросил скорее для застывшей вокруг свиты:
— Это существо не может задеть моей чести. Как не может лошадь или собака.
— Если мои слова не умалили твоей славы, зачем же ты ударил меня?
— Я сам могу решать, когда бить принадлежащих мне животных.
На застывшем лице Данстейна не дрогнул ни один мускул, и Гвендолен на мгновение подумала, что все бесполезно. Но ей было нечего терять. И потом, все-таки он ей ответил, пусть пока не глядя в ее сторону.
— Это тебе тоже не добавит чести, конунг. Твой дед Торгард не велел убивать коня, с которого упал в бою и навсегда остался без руки, раздробленной копытом. А что расскажут о тебе в балладах?
Обычно крылатые понимали людей гораздо лучше, чем сами люди, безошибочно предсказывали их мысли и намерения, только пользовались этим умением довольно редко, поскольку сторонились людей и не любили соприкасаться с ними, даже чтобы ими манипулировать. Но у Гвендолен не было выбора. Со своего места на полу она ясно видела стоящие на столе огромные песочные часы. Утро безжалостно двигалось к своему концу. Она в Круахане, но к дому Фредерика Гнелля не приблизилась ни на шаг. И завтра вечером приедет Ноккур, везущий приговор Баллантайну, а значит, и ей тоже. Поэтому единственная надежда была в этом мальчике, которого она законно ненавидела за то, что он делал с ее народом и собирался сделать с ней, и вместе с тем в нем на данный момент сосредоточилась вся ее жизнь. Она должна была понять его душу — жестокую, знавшую много крови, пропитанную понятиями о чести и вечной славе, наполненную верностью тем, кто приносил ему клятвы, презиравшую слабость и смерть, но преклонявшуюся перед любой силой — оружия или воли.