Страница 20 из 130
Было это на исходе лета, но вечера стояли душные, и нередко небо извергало молнии и потоки дождя на узкую речную долину, в коей помещался мой одинокий приют. В один из таких вечеров почудилось мне, будто кто-то стучит в дверь, и сквозь щели завидел я человека на своем пороге. Капюшон скрывал черты его, а длинный плащ — фигуру, так что не мог я догадаться ни о племени его, ни о знатности, ни даже о годах его. Но я свято чтил законы гостеприимства и пустил его на порог, ни о чем не спрашивая…"
Гвендолен из-за своего наблюдательного поста у двери не могла передвинуться так, чтобы видеть лицо Баллантайна, поэтому успела сначала соскучиться, а потом неожиданно увлечься этим странным текстом. Настолько, что стала представлять одинокий домик в два окна, стоящий непременно у реки, которая от дождя стала свинцово-серой и словно распухшей от поднимающихся волн. На крыше домика растет трава, которую сейчас пригибает ветер. Ветки стоящих у дома деревьев тоже гнутся и колотятся в стекло, и от их стука человек, сидящий у стола, поднимает голову и чуть щурится в полумраке. У него тонкое лицо и сосредоточенный взгляд, будто постоянно заглядывающий внутрь себя, где рождаются новые мысли. Над небольшим очагом подвешен котелок, из него идет уютно пахнущий листьями пар. Гость полулежит на придвинутой к огню скамье. Он снял капюшон, открыв широкую проседь в черных волосах и лицо, прочерченное ранними морщинами и очень бледное, как бывает у неизлечимо больных.
Но хозяин комнаты не любопытен. Когда отвар в котелке закипает, он осторожно снимает его с огня и наклоняет над толстой глиняной кружкой, а потом пододвигает ее к гостю.
— Выпейте, — говорит он, — это хорошо помогает, когда промокнешь под дождем.
Незнакомец не сводит с него взгляда — глаза у него серые, но кажутся гораздо светлее, чем есть, из-за сильно суженных зрачков.
— Вы даже не спрашиваете, кто я?
— Стоит ли? — Мэссин-старший чуть усмехается. — Как только буря затихнет, вы уедете — нужно ли заставлять вас мучиться и думать, можно ли назвать подлинное имя, или лучше сочинить какое-нибудь?
Гость еле слышно вздыхает.
— Вы не слишком осторожны. Допустим, вам неинтересно мое имя. Но вы могли бы хотя бы поинтересоваться, чем я занимаюсь и что меня занесло в такую глушь. По дорогам сейчас бродят очень разные люди.
— Да мне и так многое понятно. Приехали вы издалека и долго ехали нигде не останавливаясь. Иначе, если бы вы поговорили с кем-то в округе, то никогда не постучали бы в дверь моего дома, даже если бы река вышла из берегов, а ураган выворачивал бы деревья с корнем. Значит, вас гонит какое-то неотложное дело, и вы вряд ли заинтересуетесь незначительными пожитками старого звездочета. К тому же вы не слишком похожи на ночного грабителя.
— Внешность обманчива, — говорит незнакомец, стараясь удержать кружку одной рукой.
— Простите мне, почтенный сьер, — Мэссин ворошит угли, — но как только вы вошли, я сразу понял, что вы мне не опасны. Вы прячете под плащом левую руку и держитесь скованно. А плащ у вас мокрый с одной стороны не только от дождя. Если рана вам сильно досаждает, я могу постараться осмотреть ее. Хотя предупреждаю сразу, я не лекарь.
— Этой ране никто не поможет, — гость морщится. — Она уже очень старая, но иногда открывается.
— Это бывает, — согласно кивает Мэссин, и снова воцаряется молчание. Чуть слышно потрескивает огонь, и воет ветер за окном.
— Вы ни о чем не расспрашиваете приходящих к вам путников потому, что так проницательны, и обо всем догадываетесь сами? — гость пытается приподняться на локте, и непонятно, чего в его голосе больше — уважения или иронии.
— Во-первых, ко мне очень редко кто-либо приходит, почтенный сьер. Во-вторых, я действительно не люблю задавать вопросы. Я предпочитаю на них отвечать. На те вопросы, которые мироздание давно поставило перед нами. Поэтому все остальное, — Мэссин опять слегка усмехается. — меня как-то мало интересует. Уж прошу извинить меня.
— Очень жаль, потому что я приехал к вам именно за этим, — незнакомец чуть выжидает, но Мэссин по-прежнему спокойно молчит, отхлебывая из своей кружки. — Чтобы вы задали мне вопрос.
— Мне сдается, я вряд ли найду о чем спросить вас, почтенный сьер. Человеческие дела мне никогда не были особенно любопытны, а после гибели брата я вообще не хочу знать, что происходит среди людей.
— Вас не интересует ни мое имя, ни кто я такой. Вам не любопытно, где я получил эту рану и как я все еще держусь на ногах. Может быть, вам интересно, куда я еду и что собираюсь делать?
— Вы вправе делать все, что вам заблагорассудится, почтенный сьер. Я не буду ни мешать вам, ни давать советы.
— Не хочется вам узнать, почему я приехал именно к вам?
— Я уже сказал вам, сударь — по доброй воле вы вряд ли бы это сделали.
Незнакомец вздыхает, и морщины четче проступают на его лице — а может, это пляшет огонь в очаге, отбрасывая тени?
— Я так устал, — говорит он, уже ни к кому не обращаясь.
Мэссин поднимается, набрасывает на него свой запасной плащ и подсовывает под голову сложенную шкуру.
— Отдыхайте, — говорит он спокойно. — К утру дождь должен прекратиться, дорога быстро высохнет. Добрых вам сновидений, почтенный сьер, если они вам необходимы.
"Наутро, когда я проснулся, он по-прежнему лежал в той же позе, неотрывно глядя в огонь, словно не закрывал глаз всю ночь. "Вы сказали вчера, будто вам интересны не людские дела, а устройство мира", — промолвил он. — "Так ли это?"
"Вы совершенно правы, почтенный сьер", — отвечал я. — "В отличие от человеческих поступков и страстей его можно понять, если приложить некоторые усилия. Этому я и собираюсь посвятить остаток своей не особенно ценной жизни".
Тогда незнакомец снова заговорил, и улыбка озарила осунувшиеся черты его.
"Я хочу предложить вам еще одну загадку, чтобы вам было над чем поразмыслить, досточтимый Мэссин. Не хочется ли вам спросить, откуда я знаю ваше имя?"
"Раз вы уже все равно знаете его, — ответствовал я, — нет особого смысла спрашивать".
Тогда он потянулся к своему дорожному мешку, с которым не пожелал расставаться даже ночью, положив себе под бок на скамью, и достал из него глубокую круглую чашу. Совсем простой она была, без украшений и резьбы, только какие-то знаки проступали по ободку ее".
Голос Логана надломился, и он бессознательно положил руки на развернутый перед ним документ и погладил написанные строчки.
— Ну давай, малыш, не сопи, — пробормотал Дагадд, но надо отдать ему должное — голос звучал менее решительно, чем всегда. Правда, на стоящую на столе бутылку вина он посмотрел с традиционной тоской и глубоко вздохнул, попытавшись незаметно пододвинуть ее к себе…
— Вот странно, — Гвендолен решилась прервать молчание, чтобы подойти к столу, — читал ведь Логан, а в горле почему-то пересохло у тебя.
— Документ действительно древний, насколько я могу судить, — вступил в разговор Баллантайн, в свою очередь стряхнув охватившее их всех оцепенение. — Вы позволите мне взглянуть поближе?
Он мягко вытащил пергамент из рук особенно не сопротивлявшегося Логана и продолжил читать, держа его чуть на отлете. Его голос звучал глухо и более отстраненно, но Гвендолен неожиданно стало еще легче вернуться мыслями в маленький домик на берегу реки, где напротив друг друга сидели двое, а на столе между ними лежала перевернутая чаша.
Мэссин-старший пристально смотрит на нее. Его взгляд, до сих пор погруженный внутрь себя, вдруг становится блестящим и острым. Медленно, словно против своей воли, он произносит:
— Что это?
— Ну вот, вы и задали свой первый вопрос, — незнакомец устало опускает веки, но все мускулы его лица напрягаются еще больше. — Теперь и ваша, и моя судьба зависят от остальных двух, которые вы произнесете. А пока что я вам отвечу. В этой чаше заключены все знания этого мира. Вернее, не так, — она помогает управлять этими знаниями.