Страница 26 из 42
— Это как крокет?
— Нет, гольф.
Волнистое, как зеленое море, поле для гольфа напомнило Эйбу холмистые просторы Виргинии. Виргиния, оплот генерала Ли. Тихий стон вырвался у шестнадцатого президента. Отбросив Хукера и Седжвика за Раппаханнок, Ли занял идеальную позицию, чтобы перенести войну на территорию Севера, мог оттуда идти прямо на Вашингтон или, что вероятнее, сформировать отдельные соединения под командованием Лонгстрита, Хилла и Юэлла для вторжения в Пенсильванию. Опустошив приграничные города, он наверняка смог бы перерезать коммуникации, по которым поступало подкрепление Виксбургу, одновременно собирая армию Северной Виргинии для броска на столицу.
Думать об этом невыносимо мучительно.
Тяжело вздохнув, Эйб достал из жилетки Договор Сьюарда и попросил у соседки авторучку.
В понедельник был праздник. Сразу же после завтрака Уолтер переоделся в костюм для игры в гольф, собрал клюшки и сказал Джимми, что проведет весь день в гольф-клубе. Он-таки доиграл до последней лунки, отчасти чтобы потренироваться, отчасти чтобы отсрочить неизбежное.
Его лучший бросок — удар на 350 ярдов железной клюшкой — положил мяч прямо на восемнадцатую площадку и забросил его на зеленое поле. Если пат удастся, он закончит день так, как задумал.
Весь в поту от безжалостного июльского солнца, Джимми вытащил паттер. Такой славный парень, подтянутый, с огромными умными глазами, с обильной проседью, пробивающейся сквозь жесткие черные кудряшки, словно после казни на электрическом стуле, его черные бицепсы и белая рубашка-поло — словно клетки на шахматной доске. Как мы будем скучать, как мы будем страдать.
— Нет, Джимми, это нам не понадобится. Просто передай сюда сумку. Спасибо.
Когда Уолтер достал из сумки с клюшками армейскую винтовку 22-го калибра, на лице Джимми появилось недоумение.
— Могу я спросить, сэр, зачем это вам понадобилось оружие? — удивился раб.
— Можешь.
— Зачем?
— Собираюсь тебя застрелить.
— А?
— Застрелить тебя.
— Что?
— В четверг пришли результаты, Джимми. У тебя нильская лихорадка. Извини. Мне бы очень хотелось тебя оставить, но это слишком опасно, учитывая беременность Мардж и все такое.
— Нильская лихорадка?
— Извини.
Зубы Джимми плотно сжались, лицо покрылось густой сеткой морщинок.
— Во имя разума, продайте меня. Это ведь вариант.
— Будем реалистами. Никто не захочет купить раба с положительной реакцией на нильскую лихорадку. Зачем? Чтобы наблюдать, как тот будет медленно умирать?
— Ладно, тогда отпустите меня. — Пот градом лил с эбенового лица раба. — Я проведу остаток дней в бегах. Я…
— Отпустить? Я не могу подрывать экономику штата, Джим. Уверен, ты меня понимаешь.
— Я всегда хотел кое-что сказать вам, мистер Шерман.
— Я слушаю тебя.
— Я считаю вас самым большим кретином во всем Содружестве Массачусетса.
— Не надо так говорить, приятель. Просто сядь на траву, и я тебя…
— Нет.
— Давай не будем все усложнять. Садись, и я выстрелю тебе в голову — никакой боли, достойная смерть. Побежишь — получишь пулю в спину. Выбирай.
— Конечно же, побегу, дегенерат!
— Сядь!
— Нет.
— Сядь!
Резко развернувшись, Джимми рванул по направлению к зарослям. Приложив приклад к плечу, Уолтер навел на удаляющегося раба мощный оптический прицел, как биолог, фокусирующий микроскоп на каком-нибудь простейшем.
— Стой!
Когда Уолтер выстрелил, Джимми уже достиг западного края лужайки, и пуля прошила левую икру раба. С волчьим воем тот завалился вперед и, к удивлению Уолтера, почти сразу же схватил ржавую выброшенную клюшку, очевидно, в надежде использовать ее как костыль. Но далеко не ушел. Когда он выпрямился во весь рост, его высокий морщинистый лоб как раз попал в прицел, перекрестие которого и поставило на нем крест. Уолтеру осталось лишь спустить курок.
Вторая пуля вырвала значительную часть черепа — вязкий сгусток кожи, осколков кости и мозга вылетел из виска Джимми, словно ракета, запущенная с коричневой планеты. Он дважды прокрутился на месте и рухнул в траву, у розового куста, усеянного белыми цветами. Итак, в конечном итоге почетный уход.
Слезы закапали из глаз Уолтера, словно из медицинской пипетки. О, Джимми, Джимми… и худшее еще впереди, не так ли? Разумеется, он не расскажет правду Тане. «У Джимми начались сильные боли, — скажет он дочке. — Невыносимая мука. Врачи усыпили его. Теперь он в раю для рабов». И они устроят ему первоклассные проводы, о да, с цветами и минутой молчания. Быть может, пастор Макклеллан захочет прочесть проповедь над его могилой.
Шатаясь, Уолтер побрел к кустам. Чтобы организовать похороны, нужно тело. Несомненно, в морге смогут залатать голову,, слепить ему кроткую улыбку, сложить руки на груди в безмятежной позе…
Высокий бородатый мужчина в костюме Эйба Линкольна появился на восемнадцатом поле и шагнул навстречу Уолтеру. Чудак, вероятно. Может, чокнутый. Уолтер устремил взгляд на розы и побрел дальше.
— Я видел, что вы сделали, — промолвил незнакомец с заметным негодованием;.
— У него была нильская лихорадка, — объяснил Уолтер. Солнце безжалостно било в лицо, в ушах стучало, словно в барабан на римской галере. — Это был акт милосердия. Эй, Эйб, Четвертое июля было вчера. Зачем маскарад?
— Вчера — еще не слишком поздно, — промолвил таинственно незнакомец, доставая пачку пожелтевших бумаг из жилетки. — Никогда не слишком поздно, — повторил он, аккуратно разрывая документ пополам, щурясь от горячего, маслянистого света.
Для Уолтера Шермана, совсем одуревшего от жары, горюющего по утраченному рабу, утомленного императивами безжалостного милосердия, мир вдруг превратился в громадное болото, всепоглощающую трясину, туман стал заволакивать и незнакомца, и размеренное движение этого незнакомца в направлении «Макдоналдса». Близится странный вечер, чувствовал Уолтер, затем последуют еще более странные дни. Дни, когда все, казавшееся постоянным, придет в движение, будет сорвано с основания. И уже здесь и сейчас, стоя на гравийной бровке между ровной лужайкой и дерном, Уолтер видел приближение этого страшного будущего.
Он ощутил это еще явственнее, когда с закатывающимися глазами, выпрыгивающим из груди сердцем и плавящимися в море безумного желтого света мозгами, шатаясь, побрел к розовым кустам.
И окончательно понял с острой как нож определенностью, что все изменилось, когда, осматривая кусты, нашел не труп Джимми, а теплую человекообразную машину, лежавшую ничком, в луже блестящей маслянистой жидкости, струящейся из развороченного лба.
Признания Эбенезера Скруджа
Благотворительность — это ухмылка рабства.
Намечалось еще одно проклятое метафизическое Рождество, понял я по призрачной фигуре, стоявшей в дверях моей спальни.
— Убирайся! — приказал я тени своего бывшего партнера.
— Дудки, Эбенезер, — ответил призрак Марли.
— Ты — лишь продукт моего капризного желудка, — напустился на него я. — Сон, замешенный на прогорклом сыре. Плод воображения, вызванный гнилым инжиром.
— Такой же сон, как и наша последняя встреча.
Призрак неуклюже побрел к моей кровати, волоча за собой нелепую цепь, с нацепленными на нее гроссбухами, кассовыми ящиками, ключами и навесными замками, которые звенели по полу, словно вестники приближающегося Нового года.
Страх разрастался во мне, как морозные узоры на оконном стекле. Я так и не свыкся с этими ходячими трупами.
— Разве я не исправился, Яков? — взмолился я. — Разве не поддерживаю все благие начинания в христианской общине?
Пупырышки, покрывавшие кожу, разрослись до размеров бородавок.
— Ты бы видел индейку, какую получит Крэтч к Новому году. Это же морж с крыльями! Ну почему ты опять здесь?
Марли молча вытянул руки и судорожно задергал ими, словно заводной маэстро, дирижирующий кукольным оркестром.