Страница 65 из 89
— В Хайберн, к «разбойнику Хобу»! Пора рассчитаться.
— Он свое получит, — ухмыльнулся Строу, — можешь не волноваться. А пока я должен разместить народ.
— Тебе виднее, Джек, работы и тут хватает! Были бы руки.
Фарингдон проводил глазами большой отряд ополченцев из Биллерикея.
— Как идут!.. Это все твои люди?
— Теперь мои. Им заморочил голову какой-то прощелыга бейлиф, но едва я появился в лагере, он поспешил дать деру. Казну прихватил, подлец! Поймаю — повешу.
С двух сторон вступали в столицу отряды, отчетливо разделенные значками сотен и городов на небольшие группы.
Подмастерья, ученики, матросы, угольщики, рыбаки, землекопы, побросав работу, выбежали на улицу. Сорокатысячный Лондон, далеко уступавший Парижу, Генуе и многим другим городам континента, никогда не видел такого людоворота. Беднота ликовала, что пришла долгожданная Правда на землю, а мелкие торговцы уже смекали, какой из этого может выйти навар.
По-своему они тоже были рады почти до беспамятства, потому что вместе со всеми страдали от притеснений, ненавидели магнатов-изменников и своего мэра.
Прислуга не успевала таскать снедь. Трактирщики и владельцы таверн из кожи вон лезли, стараясь угодить клиентам и прижать нос сопернику. Отрадная весть о том, что гости расплачиваются полновесным серебром, передавалась из уст в уста. Шипела приправленная петрушкой яичница, бурлили котлы с увесистыми кусками мяса, румянилась птица на вертелах. Красные от жара печей, выскакивали остудиться пирожники. Фландрские мастера предлагали связки колбас — вареных, копченых, с кровью, ливером, мозгом, щедро нашпигованных жиром, благоухающих мускатом и майораном.
Торговля, хиревшая день ото дня, обещала обернуться солидной прибылью. Только успевай поворачиваться: за едоками дело не станет — не счесть.
Олдермены, ответственные за свои кварталы, разводили по трактирам и странноприимным домам. Лондон проявил себя гостеприимным городом.
Но недосуг было пировать да залеживаться на сене. Перехватив кусок-другой и прохладившись глоточком пива, повстанцы спешили занять место в строю. Перед каждым отрядом стояла своя задача.
Большая часть армии в сопровождении всадников направилась к Стрэнду, где находился дворец Джона Гонта — знаменитый Савой. Кентские маноры герцога уже лежали в развалинах. Его табуны чистокровных коней, рогатый скот и немалые запасы пшеницы были проданы по самой дешевой цене батракам и крестьянам.
Обо всем об этом герцогу, роняя слезы, отписал управляющий Томас Газельден. Но Ланкастер, чьи войска заняли позиции вдоль реки Твид, не торопился с походом на Лондон. Ждал, какой оборот приобретут события. Оборот получился крутой, даже ошеломляющий. Гонт еще сокрушался над письмом Газельдена, а самый роскошный в Европе, новенький, с непросохшей штукатуркой дворец уже обратился в дымящиеся руины.
Известие о разгроме Савоя он получит не через герольда, а непосредственно от потерпевших, из их искаженных страданием уст. Впрочем, страданием сугубо морального свойства. Семье Гонта не только не причинили ни малейшего вреда, но и позволили беспрепятственно покинуть город.
— Истребить магнатов, — разъяснял Джон Болл, — это значит уничтожить саму возможность неравенства божьих созданий. Смерть заслужили изменники и палачи, а дети и матери тут ни при чем.
— Чтобы истребить сорняки, надо выполоть корни, — не соглашался Джек Строу.
Но на военном совете он и его подручные остались в меньшинстве.
— Мы взяли оружие, чтобы вернуть на землю справедливость, честь и милосердие, — Тайлер пресек ожесточенные споры. — Народ назвал своих притеснителей, и они получат по заслугам. Но ни один волос не должен упасть с головы неповинного. Справедливость для всех — это и мир для всех.
— Так не бывает, — Строу сопротивлялся до последнего. — Разве дети не станут мстить за отцов, когда мы покараем всех изменников? Срубить голову Гонту, чтобы погибнуть от руки его сына? Ты этого хочешь?
— Я хочу мира и правды. Карать человека должно по деяниям его, но не намерениям.
Ненависть к герцогу выместили на его джекке, геральдическом наряде, сплошь унизанном бесценными самоцветами. Вонзив в землю копье, брентвудские крестьяне повесили сверху этот ослепительный джекк и открыли стрельбу по пугалу с розами из рубинов. Выпустив с десяток стрел, изрубили все топором на мелкие кусочки.
Автор «Английской хроники» и прочие летописцы наперебой расхваливали непревзойденное изящество и роскошь ланкастерского отеля, причисленного чуть ли не к чудесам света. Хайбернский палас казначея, прозванный «Вторым парадизом», не шел ни в какое сравнение с благородным Савоем, соединившим в себе архитектурный гений Италии, изысканный вкус Парижа и непомерное тщеславие, присущее самому Гонту. Дом словно уподобился зеркалу, в котором отражался хозяин, вернее, олицетворяемая им власть — надменная, пышно-громоздкая и духовно пустая. Зодчий, сумевший воплотить в камне столь многозначный комплекс, был не только гением, но и безумцем. Его творение поражало эклектичным сочетанием ордеров, тяжеловесной избыточностью всяческой лепнины и арабесок, математической чистотой пропорций. Могучие подпружные арки, резные квадрифолии окон, витые пинкали на болезненно суживающихся контрфорсах — все по отдельности казалось чужим, с торопливой жадностью выхваченным из разных рук, но обретшим величие в случайном слиянии.
Под стать было и внутреннее убранство дворца, хранившего несметные сокровища в монете, золотой посуде, драгоценных камнях и знаменитом герцогском гардеробе, ставшем притчей во языцех. По части шика и умения пустить пыль в глаза кастильский претендент далеко обогнал прочих властителей христианского мира, включая самого императора.
Для «Бедных проповедников», и прежде всего Джона Болла, Савой был воплощенным царством Сатаны, с его глумливой наглостью, кичливостью, развратом.
На совете командиров разработали специальную инструкцию:
«Никто, под страхом смерти, не должен пытаться присвоить себе что-либо из имеющегося или могущего быть найденным имущества, но следует разбивать на мелкие кусочки имеющиеся в изобилии в этом доме золотые и серебряные блюда и посуду; бросать их в Темзу или в клоаки. Одежды из золотой и серебряной парчи, из шелка или бархата следует разрывать, а кольца и украшения, усеянные драгоценными камнями, должны быть истолчены в ступках, чтобы ими нельзя было больше пользоваться».
Новая власть еще не успела пустить корни и, как любая власть, остро нуждалась в средствах. Но восстание, взлетая на гребень волны, хотело сохранить незапятнанными знамена. Правда была превыше всего.
Из двадцати с лишним тысяч крестьян и ремесленников, окруживших Савой, нашелся только один, кто не устоял перед искушением. Незадачливого воришку, польстившегося на обломок серебряного подноса, бросили в пламя. Та же участь постигла и пьяниц, забравшихся в винные погреба. Свалившись замертво возле бочек, они так и остались там, погребенные под рухнувшим сводом.
Как пылало капище златого тельца, подожженное с четырех сторон! Как рвались бочонки пороха и падали балки! Слезы счастья текли по щекам. И белоснежное покрывало Правды некасаемо проплывало в дыму.
От Савоя повстанцы направились к Темплу. После истребления ордена тамплиеров храм-крепость достался иоаннитам, а затем перешел в личную собственность «разбойника Хоба». Казначей, умевший из всего извлекать доход, сдавал помещение корпорации адвокатов. Этого было вполне достаточно, чтобы сровнять с землей обитель грабежа и обмана. Меньше всего пострадал средний храм, Миддл-Темпл, как его называли лондонцы, где Джеффри Чосер постигал азы наук.
— Как крысы и злые духи, затаились тут хищники в тогах, — указывал пальцем Джон Болл. — Они скребут пером и копят бумаги, разоряя честных людей.
Как поступать с такими бумагами, не приходилось учить.
«In sequente noctis crepusculo» («Летнее солнце клонилось к закату»), — отмечал летописец. Последняя неделя оставалась до летнего солнцестояния, но каким долгим казался этот удивительный день торжества и возмездия. Самым долгим из всех.