Тигр в дыму

Уже поднявшись к себе и совершенно не представляя, что он наделал, Эйврил все расхаживал из угла в угол и ждал, сам не зная чего. Он вспомнил это состояние. Такое бывало с ним крайне редко, вероятно, всего четыре или пять раз за всю жизнь, и всегда предваряло некое событие, в котором он оказывался призван сыграть решающую, хотя и необычную для себя роль. Главным признаком этого было ощущение абсолютного внутреннего спокойствия.

В какое-то мгновение он почувствовал это совершенно явственно и понял, что не имеет ни сущности, ни воли, ни долга, кроме долга покорности повелению. Он явственно ощутил великое течение жизни, вселенской жизни, несущей его вперед. Он чувствовал его и над, и под собою, набирающее скорость, мчащее все быстрее и быстрее к неведомым порогам. Он казалось, видел эти темные воды и слышал их рокот. Но сам оставался очень тихим, очень маленьким, но чутким и готовым выполнить собственное предназначение, опасаясь лишь одного — пропустить сроки. Что самое странное — он не чувствовал страха. Этому единственному он научился на собственном опыте. Вместе с опасностью приходит и отвага.

Мгновенное озарение прошло, и он снова стал просто взволнованным пожилым человеком, собирающимся спать. Часы на полке показывали десять минут второго. В доме стояла тишина, а единственным звуком, доносящимся снаружи, был далекий лязг перецепляемых железнодорожных составов на вокзале.

Он снял с постели плед, обратив внимание на бугорок, под которым пряталась глиняная бутыль с горячей водой, а потом, уже выключив свет, на ощупь отправился к окну, чтобы раздвинуть шторы. Окно выходило на каменную лестницу между домом и церковью, а поскольку его проем находился на уровне одной из ступенек, его еще при строительстве забрали снаружи изящной кованой решеткой. Эйврил всегда раздвигал на ночь шторы, он любил, чтобы по утрам его будило солнце, и всегда сперва выключал свет — привычка военных дет, с которой он так и не расстался.

Он с удовольствием посмотрел на серый световой квадрат в тигровую полоску решетки. Теперь ему уже не верилось, что туман наконец рассеется. Он всматривался, пытаясь разглядеть звезды в знакомом треугольнике неба над церковной стеной, ограниченном стрельчатым оконным сводом, но ни одной не увидел. Зато впервые за много дней удалось разглядеть самый треугольник, тоже темно-серый, но чуть светлее, чем стена. Краем глаза он уловил, как нечто промелькнуло и исчезло, и когда он всмотрелся повнимательнее, его уже не было видно. Однако каноник уже понял, что это такое, и у него защемило сердце от предчувствия.

Он заметил, как отблеск света, мгновенный, словно взмах крыла зимородка и такой же пронзительно-голубой, скользнул по серой стене высоко вверху. Свет, вероятно, луч фонарика, шел изнутри церкви и окрасился в лазурный цвет одежды святого, застывшего в бесконечной своей молитве на витраже восточного окна. Эйврил оцепенел.

Теперь, когда обозначилось направление течения, когда стали видны подводные камни, и его собственное реальное положение предстало перед ним во всей своей ясности — теперь пришло знание, словно кто-то ему сообщил то, что, как выразились бы те же психологи, хранилось лишь в подсознании.

К примеру, он знал, что когда миссис Кэш показывала сержанту Пайкоту свой дом, она, скорее всего, показала ему и маленький задний дворик, куда выходила дверь угольного сарая. И маловероятно, что даже дотошный сержант открывал эту дверь почти в самой стене фундамента храма, за которой, на первый взгляд, может уместиться лишь очень тесное пространство. А если сержант и открывал ее, то вряд ли заглядывал за небольшую угольную кучу и вряд ли заметил позади нее другую, массивную дверь.

Двадцать шесть лег назад дал он разрешение миссис Кэш устроить угольный сарай возле запасного входа в крипт. Самый вход был сделан для удобства прежнего церковного сторожа, жившего в том домике в лучшие времена, а дверь находилась в толще стены. Как лендлорд Эйврил заплатил за переделку из своего кармана, но поставил условие, что прежняя дверь будет заперта, а ключ отдан Тэлизмену.

И лишь теперь до него дошло, что распоряжение это так никогда и не было выполнено. В свете внезапно пришедшего знания всех и вся он в этом уже и не сомневался. Путь оставался открыт, и крипт, давно уже не использовавшийся по прямому назначению, оставался доступным для миссис Кэш, которая могла входить туда и распоряжаться им по своему усмотрению.

Он понял, где могли скрываться те, кого безуспешно разыскивает Люк. Они, по-видимому, подобрались к этой двери изнутри церкви, входя туда не с хорошо просматривающейся площади, а сзади, с оживленной улицы через дверь, ведущую в ризницу. Здание, когда не было службы, обычно запиралось, но в перекрытии над этой маленькой дверцей отошел камень, и под ним этот недотепа Тэлизмен держал ключ едва ли не с окончания Первой Мировой.

И стало быть, человек, называющий себя Хэйвоком, знал про ключ, а изнутри уже ничего не стоило найти вход в крипт.

Стоя один во мраке, каноник осознавал, что Люк бы ни за что не поверил, пойди он, Эйврил, сейчас к нему и сообщи, что все факты, имеющие отношение к делу, никогда прежде не соединялись вместе в его сознании. Однако это было так. До самого последнего момента у него и мысли не мелькнуло, что хоть один из них имеет какую-нибудь связь с другим. Редко когда он оказывался таким тупицей.

К этой своей глупости Эйврил отнесся как к тайне, смысл которой будет ему открыт впоследствии. В своем странном спокойствии он воспринимал собственную беспрецедентную интеллектуальную несостоятельность как малую часть чего-то более важного и значительного. Он ждал — и вдруг обнаружил, что уже понимает причину своего утреннего визита к миссис Кэш. Ну разумеется — чтобы дать понять ей, а через нее и человеку, за ней стоящему, что письма Мартина в доме нет, и что ему, Эйврилу, известно, где оно.

Старый священник понимал, где этот мальчик будет искать письмо теперь. Несомненно он сейчас там, копается в его старенькой черной папке, которую каноник хранил под аналоем кафедры. И, должно быть, в эти недолгие часы чувствует там себя в полной безопасности, но фонарик выдал его.

Внезапно логика отступила, как то и дело отступала весь этот вечер, и Эйврил поднял голову — посмотреть, посмотреть, куда несет его поток, и увидел то, что вот-вот сделает.

— Нет, — произнес он вслух. — Нет, это безумие.

И в тот же самый миг почувствовал, что это — повеление, и понял, что подчинится. Вся его человеческая слабость, вся казуистика и весь здравый смысл тотчас же восстали, дабы предать его и отвратить от исполнения долга.

Это вылилось в спор между двумя Эйврилами, происходивший в любезных выражениях, но яростно, — так спорят братья-старики, много лет прожившие бок о бок.

— Дружище, — резонно возражал мудрый прелат, — это как раз тот случай, когда ни одному человеческому существу не должно вмешиваться. Если ты спустишься туда и попытаешься поговорить с этим злополучным мальчишкой, ночью, один на один, он тебя зарежет, как зарезал до этого четверых, и с твоей стороны это будет самоубийство, а с его — убийство. Хорошо, смерти ты не очень-то боишься, но если ты умрешь, то кто от этого пострадает? Самые любимые — Мэг, Сэм со своей миссис. Им придется искать себе новый дом, потому что никакой другой священник не станет их у себя терпеть. Уильям и несчастная Мэри Тэлизмен, и Эмили, — кто им даст приют? Дот. Милая Дот. Ее жизнь потеряет всякий смысл. А своей печальной и самонадеянной душе, что хорошего сделаешь ты ей?

— Не знаю, — отвечал внутренний Эйврил, которого становилось все меньше, у которого не оставалось ни логики, ни сущности, одна покорность. — Я знаю только одно: обстоятельства так сложились, что выбора у меня нет.

— Слушай, — сказал тогда более практичный собеседник, — ну позвони этому мальчику, Люку. И прямо сейчас. Скажи ему все, что знаешь, поручи свою душу Всевышнему и ложись спать. Если тебе хочется поговорить еще и с тем, другим мальчиком, ты сможешь это сделать, когда он будет в тюрьме. Так ты защитишь и его, и себя. Кто ты такой, чтобы вводить его в столь чудовищное искушение?