Человек не отсюда

Дорогой Виталий Лазаревич!

Пафос Вашей статьи «Разум и вера» в защиту атеизма — и симпатичен, и своевременен. Раньше мы защищали свободу совести как свободу верить в Бога, ходить в церковь и т. п., ныне все перевернулось, и наша привычка к крайностям привела как бы к осуждению атеизма. Вера в Бога становится чуть ли не гражданской обязанностью. Так же, как еще недавно советский человек должен был верить в торжество коммунизма, в превосходство советского строя, в справедливость партийной линии. Мы без запинки перешли от одной веры в другую, которая опять стала принудой. Религия, нет, даже не религия, а церковность обрела властные черты. Рядом с патриархом «справляет службу» Лужков, а то и Ельцин, тут же стоят молятся министры и прочие начальники, все надели кресты, все бьют поклоны. Рясы священнослужителей превращаются в государственные мундиры. Нательный крест, подобно партбилету, стал чуть ли не свидетельством идеологической благонадежности, «я истинно православный, я с вами, господа начальники, я член партии, верующий».

Меньше всего среди этих новообращенных тех, кто обрел Бога в результате трудного, мучительного поиска, переосмысления своей жизни.

Конечно, у каждого свой путь к вере, иногда странный.

Чего только не бывает. Вспоминаю свой разговор с Г. М. Маленковым, незадолго до его смерти. Меня с ним познакомили его сыновья, биологи. Они привели меня к нему домой, и мы с Маленковым уединились.

В разговоре с ним я узнал, что он ходит в церковь, что он член церковной десятки, и что при этом пишет какую-то работу о Ленине, конечно, апологетическую. Маленков — верующий. Тот самый Георгий Максимилианович Маленков, второе лицо в стране при Сталине, который в 1949 году принимал участие в пытках Вознесенского, Кузнецова и других участников «Ленинградского дела». Он создает особую тюрьму — «Матросскую тишину», организует подслушивание высшего командного состава. В замечательной книге Р. Пихоя «Советский Союз: История власти» описывается, как Маленков лично спрашивал И. Федосеева, одного из охранников Сталина, как из него выколачивали нужный Маленкову компромат. И вот этот деятель ныне ходит в церковь, бьет поклоны. Почему? Страх? Хочет отмолить грехи? Может быть, надо было спрятаться от угрызений совести? Где он мог спрятаться? Спрятался в церкви.

Исследовать его мотивы не берусь, человек слишком сложное явление, чтобы так, с ходу, его решить, как уравнение.

Второй пример. Известный наш эмбриолог П. Г. Светлов рассказывал мне, как он пришел к вере. Пришел поздно, в расцвете своей научной деятельности. Изучая развитие эмбриона (человека!), понял, что никакими законами науки появление жизни понять не удается. Принципиально недоступно. Что перед ним божественный феномен. И поверил! Мало того, понял, что вера его нуждается в церковности, в обрядности. Доктор наук, лауреат Госпремии, создатель школы и т. д. ходил в церковь.

Я хорошо знал двух замечательных биологов — A. А. Любищева и Н. В. Тимофеева-Ресовского. Оба люди европейской культуры, образованы они были блестяще, отнюдь не замыкаясь в своей специальности, знали и математику, и физику, и химию на уровне нынешнем. И оба по-разному были верующими. Были привержены религии. Тимофеев-Ресовский много общался с Александром Менем, с отцом Александром Борисовым, причастился перед смертью. Согласно его воле, служили панихиду, хоронили его по церковному обычаю. Нет, это не дань традициям, это была искренняя вера. Она поддерживалась, как мне кажется, его научной работой, его проникновением в тайны генетики, его благоговением перед совершенством природы.

Н. В. Тимофеев-Ресовский отвергал физико-химические теории происхождения жизни. Для него, как и для многих больших ученых, жизнь не сводится к материальным процессам. Тысячи лет тайна живого не разгадана, и, по-видимому, не случайно. Успехи биологии нисколько не продвинули науку к разгадке. Крупнейший наш цитолог B. Я. Александров всегда считал, что у клетки есть душа.

Существует немало безответных вопросов в нашей духовной жизни — что есть совесть? Откуда она, зачем она человеку, от нее ведь никакой же пользы, ни помощи.

Несомненно, существует проблема наличия души у человека, проблема добра.

Как только мы обращаемся к внутреннему миру человека, наука смущенно отступает.

Я боюсь, что мышление самых крупных физиков Вашего масштаба иногда удовлетворено или ослеплено триумфами физики. Впрочем, и гуманитарии страдают тем же. Вы, наверное, вправе иронизировать над их средневековым уровнем в отношении естественных наук, но они могут ответить тем же. Физиков ведь тоже можно стыдить невежеством в истории цивилизации, истории искусств, происхождения языка, в проблемах синергетики и т. п.

Почему великие философы, такие как Шопенгауэр, Кант, Хайдеггер и другие, были верующие? А также Л. Толстой, Достоевский, Пастернак, А. Ахматова. Можно перечислять одного за другим западноевропейских писателей вплоть до Г. Белля, А. Камю, Рильке… Впрочем, нет смысла ссылаться на авторитеты. Религия питала и питает литературу, искусство не просто своей поэтикой, она неслучайно всегда служила источником вдохновения величайших художников-гуманистов. Религия для великих художников составляла предмет их исканий, открытий, терзаний, сомнений. И у И. Баха, у Рахманинова, у Достоевского и у Толстого она пронизывает их произведения. Вспомните внутренние конфликты «Братьев Карамазовых» или «Воскресения».

Библейские сюжеты для Рембрандта, Микеланджело не сюжеты картин, они выражали свою веру, утверждали ее. Уберите религию из искусства, лишите художников веры — и свет искусства погаснет.

Есть же великие поэты, композиторы, писатели у атеизма? Наверно, однако я предпочитаю верующих.

Вас восхищает то, как далеко шагнула наука за четыре столетия. «Религия же (конкретно — христианство), пишете Вы, по существу, осталась той же, что и два тысячелетия назад».

Ну и что из этого? Плохо это или хорошо? Человек ведь тоже остался тем же. Человек не изменился. Мы так же воспринимаем и красоту, и зло, и добро, как люди античности. Мы так же чувствуем гений Гомера, и Овидия, и Софокла.

Детство человечества, по справедливому мнению Маркса, обладает для нас вечной прелестью. Прелесть эта воспринимается, потому что в нас неизменна наша суть — душевная, духовная, вложенная в нас душа, как угодно называйте, наш ум, наша система чувствований.

А что касается науки, то успехи ее ничто в сравнении с пространством непознанного. Я думаю, за четыре столетия видимое это пространство увеличилось… Там, в туманных далях Неизвестного, всегда будет обитать некто — Творец, провидение, Всевышний… Познание не оттесняет его, не мешает ему. Самомнение, какое оно порождает, нелепо, на самом деле успехи науки должны порождать смирение и восторг перед гармонией природы. Чем больше мы ее познаем, тем больше можно восхищаться ее мудростью, и тем меньше у нас оснований кичиться своим разумом. Было бы полезно обнародовать перечень заблуждений Разума, Глупостей и прямых его преступлений. Думаю, там тоже есть постыдные для науки юбилеи и события. Вспомните, как наука обошлась с Менделем, вспомните Чернобыль. Вспомните, в каком одиночестве Вы помогали ссыльному А. Д. Сахарову, как трусливо отступилась от него ученая братия. Культ разума так же опасен, как и культ Веры.

Знание и впрямь растет, все быстрее сменяются парадигмы, сменяются эры цивилизаций, процессы убыстряются, и это воспринимается как прогресс. Куда мы мчимся?

Ученые уверены, что чем больше знаний, тем лучше, они, мол, полезны человеку, они дают обществу больше власти над природой.

Куда ведет эта гонка науки?

Человечество не испытывает недостатка в знаниях, оно испытывает недостаток доброты.

Человечество все более нуждается в производстве доброты. Нуждается в понимании единства.

Наука лишь отчасти помогает этому. Наука вынуждена служить войне, гонке вооружения, шпионажу, а значит, разобщению народов.