Страница 23 из 28
— Нет. — Александр впервые слышал о Николаеве. — Где он работал?
Дмитрий Сергеевич назвал специальный научно-исследовательский институт.
— Интересно, — сказал Александр. — Попробую разузнать, в чем дело.
— Конечно, надо разузнать. Чем чорт не шутит, еще найдете что-нибудь полезное, — сказал Дмитрий Сергеевич. — А время у вас есть, пока оппоненты читают, вам — что? Ждать да мучиться!
Он проводил его со смешком, с шуточкой по обыкновению, весь так и заколыхался в своих подушках. Долгий разговор вовсе его не обессилил, напротив: впалые, сухой кожей обтянутые щеки сейчас порозовели. И, уходя, Александр с восторгом и с нежностью думал об этом больном старике, который умирал, сам знал про себя, что умирает, и спешил использовать каждую дарованную ему минуту жизни для своего прекрасного и умного труда.
Эта неумолимая расчетливость во всем, что касалось времени, была для Александра, наверное, ближе и понятней, чем для кого-нибудь другого.
Полтора года тому назад на одном памятном партийном собрании профессор Сазонов первым поддержал выступление аспиранта Александра Савицкого.
В институте некоторые сотрудники любили поговорить о том, что научная работа — это творчество, требующее вдохновенных порывов. Существовало слегка пренебрежительное отношение к «старателям». Считалось, что трудолюбие — удел бесталанных. Александр на собрании привел интересные цифры, — он подсчитал, что примерно две трети своего рабочего времени аспиранты расходовали впустую: на поиски приборов и проталкивание заказов в мастерской, на очереди в столовой, на бесконечные совещания при кафедрах.
— Мы с вами работаем, как старые музейные паровые машины времен Ползунова с коэфициентом полезного действия две десятых. Когда-то Николай Островский сказал чудесные слова о том, что человек должен жить так, чтобы ему не было стыдно за свою жизнь. Мало этого. Мы должны жить так, чтобы не было стыдно ни за один бесполезно растраченный или загубленный день.
После четырех лет, проведенных на войне, время приобрело для Александра особую ценность. Он дал себе слово нагнать эти годы.
Он занимался в трамвае по дороге в институт, занимался за обедом, иной раз даже на совещаниях — украдкой. Кандидатские экзамены были сданы отлично, на четыре месяца раньше срока. Диссертацию Александр закончил, обогнав своих товарищей на полгода.
Последнее время ему иногда приходилось сталкиваться с людьми, которые, в погоне за учеными званиями, наспех, с ножницами в руках, «стряпали» свои диссертации. Спешат «остепениться», — шутил про них профессор, руководитель Александра. А среди аспирантов ходило язвительное двустишие:
К таким научным работникам Александр испытывал глубокое отвращение. Еще более придирчиво проверял он каждый этап своей работы. Товарищи восхищались тщательностью его экспериментов, — он брал на учет все мелочи, исключал возможность малейшей ошибки. Вот почему упоминание Дмитрия Сергеевича о работах некоего Николаева так заинтересовало Александра. Если этот неизвестный ему аспирант работал в том же направлении, что и он, у него появлялась новая возможность еще и еще раз проверить свои выводы. Так он думал, а вместе с тем в душе его поднималось непонятное беспокойство. Он решил завтра же поехать в институт, где занимался Николаев, и узнать судьбу его работы.
В отделе кадров института Александру сообщили, что аспирант Николаев осенью сорок первого года ушел добровольцем на фронт и вскоре погиб в боях под Ленинградом. Александр прошел в лабораторию, где работал Николаев. Сотрудники лаборатории помнили одно: покойный их товарищ добился интересных результатов, разрабатывая новый тип выпрямителя, но окончанию его работ помешала война. Никаких письменных отчетов в институте не сохранилось. С началом войны лаборатория перешла на новую тематику, и где уж тут запомнить характер и подробности работ Николаева! Александра эти сведения не могли удовлетворить. Тогда его послали к Галине Сергеевне.
— Она единственная, кто, может быть, в состоянии вам помочь, — сказали ему, и он с удивлением заметил: те, кто ему говорил это, смущались, как будто вынужденные открыть какую-то семейную тайну.
Галина Сергеевна оказалась молодой женщиной с гладко зачесанными черными волосами. Она выглянула из-за дверей лаборатории, куда был «вход посторонним воспрещен», строго осмотрела Александра, попросила подождать.
Бывает так, что отношения двух людей, без всякой видимой причины, определяются с первого взгляда. Александр посмотрел на захлопнутую дверь и пожал плечами, где-то внутри себя удивляясь своей внезапной и несправедливой неприязни.
Галина Сергеевна вышла, спуская на ходу засученные рукава белого халатика. Александр рассказал, что его привело к ней. При имени Николаева лицо ее вспыхнуло и тотчас потухло.
— К сожалению, я плохо разбиралась в теме Анатолия, я по специальности химик, — сказала она резко. — Но все его записки находятся у него дома, у матери. Я могу вам дать ее адрес, — неохотно добавила она.
— Благодарю. Вы точно знаете, что материалы сохранились? — Александр решил не обращать внимания на ее тон.
Галина Сергеевна усмехнулась, некрасиво растягивая губы.
— Да, точно. А что, ваша диссертация закончена? — вдруг спросила она, глядя в сторону.
Он понял ее мысль и смутился.
— Закончена и сдана. Работа Николаева представляет для меня, пожалуй, архивный интерес. Во всяком случае, если я найду там что-нибудь интересное, я не воспользуюсь этим без ссылки на имя ее автора, — добавил он вызывающе.
Теперь смутилась она. Александр взял нужный ему адрес и поспешил распрощаться.
Раздосадованный этой встречей, он хотел было прекратить поиски работы Николаева. Но привычка доводить до конца всякое начатое дело взяла верх. Он ехал по адресу, который дала ему эта неприятная, неприветливая женщина, и сам себе доказывал, что вся эта его затея ни к чему.
До той минуты, пока Александр не увидел Марию Тимофеевну Николаеву, он ни разу не подумал об Анатолии Николаеве как о человеке, который когда-то жил здесь, в этом городе, входил в эту тесно заставленную мебелью комнату, может быть спал вот на этой потертой плюшевой кушетке. Для него Николаев был с самого начала мертв. Ему не приходило в голову, что для Марии Тимофеевны ее сын еще продолжал жить в неиссякаемом материнском горе. Горе, отстоявшееся годами, виднелось в ее выцветших глазах, в мелкой ряби морщин, в навсегда усталых движениях.
Когда Александр, избегая лишний раз упомянуть имя сына, осторожно объяснил ей, зачем он здесь, Мария Тимофеевна, видно, плохо поняв его, спросила:
— Вы знали Толю?
И Александр, снова повторяя историю своего прихода, вдруг подумал о том, что он, действительно, мог быть знаком с Анатолием.
— Я с удовольствием покажу вам его записки, — сказала Мария Тимофеевна. — Тут их целый чемодан. Я, когда меня эвакуировали, возила их за собой всю войну.
Она вытащила из-под кровати старенький, видавший виды, фанерный чемодан и вышла за тряпкой, чтобы обтереть пыль. Александр осмотрелся. В углу у окна стоял небольшой письменный стол, застланный чистой бумагой, прибранный, какой-то безжизненно-аккуратный. Над столом висела фотография. Александр подошел ближе. Худощавое, слегка угрюмое мальчишеское лицо, очень похожее на Марию Тимофеевну, с откинутыми набок светлыми волосами смотрело со стены. На столе, подле чернильного прибора с давно высохшими чернилами, стоял в рамке под стеклом портрет Галины Сергеевны. Александр сразу узнал ее, хотя тут она выглядела совсем молоденькой девушкой и все было другое: прическа, даже черты лица, — мягче, нежнее. Она так приветливо улыбалась Александру, что от его еще свежей обиды не осталось и следа. Александр подошел к этажерке. Почти те же книги, что и у него в шкафу. Курс электромашин, ионные выпрямители, техника высоких напряжений… Нехватало только нескольких новых изданий, выпущенных после войны.