Победа инженера Корсакова

Дверь его лаборатории приходилась против двери лаборатории Николая. Прислонясь к косяку, он ждал. Матовое стекло скрывало от него коридор, разделяющий их, однако он узнал знакомый звук шагов. Хлопнула дверь. Семен представил себе, как Николай подходит к столу, берет тетрадь, перелистывает ее, как счастливо ерошит свои жесткие курчавые волосы. Что-то защемило в носу. Семен снял очки и, растерянно улыбаясь, потер глаза рукой.

Им достались в вагоне места спиной к ходу поезда.

— Пойдем на площадку, — предложил Николай.

— Это еще зачем? — опросил Семен.

Николай покраснел, наклонился к уху и прошептал:

— Не хочу сегодня смотреть на уходящее, давай смотреть, что бежит нам навстречу, из будущего.

Они вышли в тамбур и, распахнув двери, примостились на подножках вагона. Их продувало со всех сторон ветром, забрасывало паровозной гарью, зато они смотрели вперед. Разорванные клочья дыма нежно окутывали верхушки деревьев, неразлучным спутником скользили волны телеграфных проводов. Молодые березки выбегали из темного леса и забирались по откосу к самой насыпи.

— Если определять срок жизни человека не по числу прожитых лет, а по делам его для народа, то советские люди решают проблему долголетия, — мечтательно заметил Николай.

— Что ты говорил? — спросил Семен, не расслышав.

— Я говорю, — крикнул Николай, — что нам с тобою удалось создать хороший регулятор, и, если бы не ты, моей интуиции грош цена.

— Почему?

— Потому, что мы знаем отныне общий закон для новых регуляторов.

— Ну, это не скоро.

— Как сказать.

— Давай посмотрим ее еще разок.

— Давай.

И они, в который раз, любуются длинной глянцовитой, еще влажной фотографией — это осциллограмма колебаний, заснятая сегодня утром на регуляторе Корсакова после установки компенсатора.

— Покажи ее завтра на партсобрании.

— Обязательно, и я покажу им еще портрет мистера Харкера.

Он осторожно вынимает из бумажника измятую, затрепанную бумажку.

Семен разыгрывает ужас.

— Ты знаешь, он… он перестал улыбаться!

— Еще бы, — смеется Николай, — я ему еще устрою приятное соседство. — И он злорадно укладывает вырезку в бумажник рядом с осциллограммой. — Теперь я могу быть спокоен: мистеру Харкеру есть о чем беспокоиться.

Они долго молчали.

— Семен, если там будет Тамара, я вас познакомлю.

— Судя по твоим рассказам, она мне не нравится, она верхоглядка. — Семен не может говорить спокойно, ему обязательно надо размахивать руками, он чуть не сваливается с подножки.

— Возможно, — отвечает Николай и мысленно договаривает наперекор себе и Семену: «А все-таки я ее люблю».

Они сошли на маленьком, безлюдном полустанке и с трудом отыскали дорогу на полигон. Узкое шоссе ныряло в солнечную зелень рощи. Николай взглянул на часы. Испытания машины Ильичева начались два часа тому назад.

Николай заискивающе попросил:

— Сенечка, милый, давай пробежимся.

— Ты в своем уме? Три километра!

— Всего три тысячи метров! Помнишь физкультуру: три тысячи — пятнадцать минут.

— У тебя плохая память, — обиделся Семен. — Я никогда не посещал физкультуры, у меня было освобождение.

— Ну, ладно, неси тогда мой пиджак.

Николай бежал, набирая ход; просвечивающая через листву солнечная рябь плескала ему в лицо, лизала грудь и руки. Он давно уже не был за городом, и свежий, буйный воздух полей захлестывал дыхание. Николай начал задыхаться, но пересилил себя и продолжал бежать, ожидая второго дыхания. Оно пришло, оно всегда приходит, если не остановишься, не перейдешь на шаг. И вслед за ним возникала радость быстроты, где в легком ритме соразмерны взмах руки и движения ног, где каждый мускул толкает вперед.

На бескрайнем травяном просторе полигона куча людей представлялась издали маленькой, и, лишь приблизясь, Николай различил, как много здесь собралось народу. Он узнал нескольких мастеров из сборочного цеха, инженеров…

Еще не видя ее, он почувствовал, что Тамара здесь. Она стояла вместе с Анной Тимофеевной в плотной толпе, окружившей машину. Он хотел протиснуться к ним, но его окликнули. Он обернулся — ему махал рукой, подзывал к себе Ильичев. Он был в парадном мундире, со множеством орденов. Рядом с ним прогуливались Михаил Иванович, Попов и Агарков. Николай поздоровался со всеми.

— Не уважаешь, опоздал на два часа двадцать минут, — пожурил Ильичев.

— Все в порядке? — спросил вполголоса Николай у Агаркова.

Тот хмуро кивнул головой.

Испытания кончились, комиссия проверила пломбы и снимала показания приборов. Уже стало известным, что регулятор давал возможность набирать скорость не выше, чем на пятнадцать процентов сверх заданной. В машине оставался еще большой, неиспользованный запас возможностей, и настроение у всех было подавленное.

Из-под машины вылез рослый, широкоплечий парень, не разгибаясь стал чистить колени, перепачканные глиной. По ярости, с какой он тер комбинезон, видно было, что его досада относилась к чему-то другому, гораздо более важному. Когда он выпрямился, чтобы поправить сползающий берет, Николай узнал Совкова.

Инстинктивно, не отдавая себе отчета, Николай попятился за Ильичева и Михаила Ивановича. Ему было стыдно и страшно встретиться с Совковым. Но еще постыдней было трусливо прятаться за чужие спины.

Он пересилил себя и подошел к Совкову. Десяток шагов по ровному полю, а тяжелей, чем забираться на крутую гору.

— Здравствуйте!

Совков с минуту стоял неподвижно, видно смиряя накопившуюся досаду, потом сдернул берет и низко поклонился.

— Спасибо вам, Николай Савельевич, от имени всех наших комсомольцев — спасибо. Удружили.

Николай широко улыбнулся. Страх его перед Совковым исчез. Что значили эти обидные слова по сравнению с тем чувством неоплатной вины перед заводом, которую нес на себе Николай со дня неудачной приемки регулятора. Кто мог лучше него самого понять весь позор совершенной ошибки? И то, что он понимал ее и знал, что она никогда не повторится, преисполняло его спокойным сочувствием к словам Совкова. Он был даже доволен, что Совков сердится, — они тем самым становились единомышленниками.

— Правильно, Совков. Цена моей ошибки велика, — сказал Николай, — и я сделаю все, чтобы отквитать ее. Я получил хороший урок, и теперь дело за вами, коллега.

Совков пожал плечами. Интересно, каким, боком его собираются припутать к этой истории?

Пробиваясь сквозь хмурую настороженность, сквозь обиду и недоверие Совкова, Николай пытался передать ему то чудесное простое открытие, которое вздымало его на гребень неведомых доселе мыслей, вздымало слитыми воедино дружескими усилиями Анны Тимофеевны и Ильичева, Маркова и Родина, Михаила Ивановича и Тамары.

— Наука — это знание плюс творчество. Я считаю вас ученым, Совков, с того дня, как вы стали творить. Мы с вами коллеги и не имеем права работать врозь. Наука не кончается в лаборатории — она там начинается. Если бы мы с вами с самого начала работали вместе, мы бы сразу отвергли путь Харкера. Отныне мы должны быть вместе. Мы — это не только Совков и Корсаков.

Совков долго молчал, тщательно вытирая паклей каждый палец.

— Согласен, Николай Савельевич, иначе нельзя, — сказал он и снова нахмурился. — А что же все-таки будет с регулятором?

«Молодец, — подумал Николай, — согласиться он готов, а чтобы поверить — дело ему подавай».

— Пойдемте, — сказал он.

Они вернулись к группе, окружавшей Ильичева.

Стараясь не нарушать торжественности ожидания результатов, Николай тихонько тронул за рукав Александра Константиновича, отвел его в сторону.

— Вот, — хрипло оказал он, подавая осциллограмму.

Александр Константинович томительно долго вглядывался в легкую, сглаженную зыбь кривой. Его лохматые, седые брови поднимались все выше, выжимая новые складки на высоком лбу.

— Ильичев, — зычно крикнул он, — взгляните лучше на будущее, это интереснее.