Кто-то должен

Беда в том, что он развратил КБ на мелких, выгодных беспроигрышностью работах. Самое важное было выполнить в срок. Те, кто пытался углубиться, невольно задерживали, срывали план. Постепенно талантливая молодежь уходила, выдвигались аккуратные исполнители. Научный уровень падал, и Дробышев предвидел, что вскоре ему придется схватиться с Брагиным всерьез.

— …И что же? — впопад его мыслям поинтересовался Селянин. — Вообще, интересно, как вы расцениваете Брагина? — Пистолетом наставил палец, вцепился глазами, будто следил за раздумьями Дробышева, будто слышал его мысли. Эта проницательность настораживала. Было в ней что-то опасное.

— Подождите. — Дробышев нахмурился над рукописью, потом задумчиво спросил: — Вы сейчас кем работаете?

— Я не работаю, я влачу, — подхватил Селянин с восторгом самоуничижения. — Спускаюсь по той самой лестнице, по коей вы возноситесь. С начальника цеха на старшего, со старшего на сменного. Ниже некуда. Сменный инженер, то, с чего начинал. В нарушение всех законов. А что им закон. Звонок этого прохвоста Брагина сильнее закона.

Щеки, лоб Дробышева прохватило внезапным жаром.

— Послушайте, вы, на каком основании вы себе позволяете… Не вам судить Брагина! Что вы знаете о нем! Кто нашу электротехнику после войны поднимал! Кто внедрял новые зарядные агрегаты, кто осваивал сухие элементы! Таких организаторов поискать. При всех его недостатках. Это он, к вашему сведению, из развалин Харьковский завод восстановил. Стыдно так, походя, чернить, перечеркивать…

Он встал, прошелся поостыть. Знал бы Селянин, знала бы эта женщина всю меру его справедливости. Вот оно, истинное беспристрастие.

— …Так с какой же формулировкой вас сняли?

— По болезни.

— Чем же вы больны?

Кончик носа Селянина стал краснеть, отделяясь от бледного, костлявого лица.

Мудреное латинское название, насколько уразумел Дробышев, означало психическое расстройство. Дважды, последний раз недавно, Селянин попадал в больницу.

Так вот оно что — у Дробышева словно отлегло, все прояснилось. И как он сразу не догадался: псих. Обычнейшее явление среди неудачников такого типа. Псих, шизик, милый ты мой, — он испытывал к нему почти нежность, — какой же спрос, если псих, можно не обижаться, не реагировать.

— Надо же, что ж вы так довели себя… — новым, нежно-докторским тоном сказал Дробышев.

— Это меня довели.

— Нет, Костик, ты, конечно, себя перемучил, — не вытерпела Клава.

Они заспорили: он — виновато оправдываясь, она — с наболевшим упорством. Из ее напоминаний, упреков Дробышев узнал, как Селянин явился к ней на работу, в профилакторий, и выступил с речью «Кто украл у вас четырнадцать миллионов». Показывал там фотографии Брагина, Кравцова, Непишева.

— Непишева? — Дробышев расхохотался, свободно, благодушно, ибо отныне с Селянина не было никакого спросу.

— Смешного мало, представляете мое положение, — сказала Клава, передергиваясь от давнего стыда и испуга, — а потом он отправился в мединститут и стал объяснять студентам, сколько больниц можно построить на эти деньги.

— Ну а что, что мне было делать! — воскликнул Селянин, вскакивая с места, прижимая руки к груди. Что-то похожее на уважение к его нелепым поступкам шевельнулось у Дробышева. Но тотчас ему привиделось, как Селянин прокурорски обличает Брагина, Кравцова и, главное, Непишева, и он окончательно развеселился от этой балаганщины.

— Глупо, глупо, я понимаю. — Селянин наспех заискивающе улыбнулся Клаве. — Ну ничего, теперь я здоров. Им всем назло… — Он остановился и стал внимательно разглядывать Дробышева, как бы прислушиваясь. — А вы обрадовались? Все изменилось, да? Теперь вам можно меня расценивать иначе. Каждое мое слово… Я знаю, я замечал… — Он повертел пальцем у виска, диковато выпучил глаза и хихикнул. — Сумасшедший? Да, мне теперь стало труднее. Вот и наш разговор тоже по-другому пойдет… Вы сейчас начнете ласково увещевать… Потому что я ведь могу укусить…

Огромные черные зрачки его и впрямь казались безумными. Суетливые, размашистые жесты и задыхающаяся речь — все вдруг обрело какой-то сомнительный смысл.

Выбрав деловито-серьезный тон, Дробышев сказал:

— Ерунда, не обращайте внимания, ничего не изменилось, — но тут же подумал, что и эта деловитость разгадана Селяниным. На мгновение у него появилось гнусное ощущение: будто череп его стал прозрачным и Селянин видит, как там возникают, складываются мысли. Это было невероятно. Знал ли сам Селянин об этом? Дробышев смотрел ему в глаза и видел в темной пламени зрачков судорожную ухмылку.

— В конце концов, многие гениальные люди имели какие-то сдвиги, — насильно произнес Дробышев совсем не то, что хотел сказать. — Достоевский, например. Гоголь. Всякий творческий человек немного того…

— Да, да, — как-то рассеянно подтвердил Селянин. — Не все ли равно, кто сделал, псих или нормальный, важно, что сделано. Я заставлю их признать…

Пунктик это у него был или все же он не понимал, что после больницы он уже человек конченый. Брагину нечего опасаться, достаточно предупредить, просто намекнуть, и Селянин может доказывать что угодно, всерьез его уже принимать не станут. Крышка ему. И угадывание мыслей не поможет. Сюжет фантастического романа: человек обладает могуществом чтения мыслей и ничего не в состоянии добиться. Потеха! Это поразило Дробышева и некоторым образом утешило. Не то чтобы он всерьез полагал, что Селянин читает мысли, но все же, допустим, если читает, и что толку?..

— …На прошлой неделе я наконец пробился к Непишеву.

— Так, так, — предвкушая, сказал Дробышев.

— Я его все же убедил. Я ему доказал. Лед тронулся.

— Да ну?

— Напрасно иронизируете. Вчера мне уже звонили. Предлагают ехать в Кремнегорск. На опытный завод. И второй вариант… Не угадаете… Вы слишком трезвый. А знаете, логика никогда не создала ничего великого. — Не торопясь Селянин прошелся по комнате, растягивая предстоящее торжество, вознаграждая себя за недавние унижения. — Так вот, приглашают меня перейти в КБ, к Брагину.

— Ну что ж, прекрасно, — с каким-то секретом произнес Дробышев.

— Да, прекрасно. Не знаю, что вы там подразумеваете, но я-то понимаю, откуда ветер дует. Они запросили пардону. Убедились, что со мной им не сладить. На сделку вынуждены пойти. Приручить меня.

— И что же вы решили?

— Ха! Никаких компромиссов. Свернуть меня с моего пути — дудки!

Клава вздохнула. Прерывистый этот, обреченный вздох напомнил Дробышеву ее отчаянный голос в телефоне… «Не могу, не могу больше».

Перед ним разом как бы открылась их совместная жизнь в течение последних лет: пустые надежды, обещания, неудачи, его болезнь, исступленная злоба на весь мир, угрозы, а она должна соглашаться с ним, поддакивать, лишь бы не раздражать, иллюзии, которыми он морочил ее, и снова разочарования. Ежевечерний стук на машинке. Жалобы. Письма. Запах лекарств. Все стоило денег. Дробышев увидел ее чиненые матерчатые туфельки, штопку на колене и другую у щиколотки. Ноги у нее были красивые, и от этого Дробышеву стало еще больше ее жаль.

— А что если Брагин на это и рассчитывал, — сказал он. — На это самое ваше завихрение. На ваше самомнение. На ваше, извините, тупое упрямство. До чего ж вы примитивны. Вас можно вычислить наперед, любые ваши реакции. Такими, как вы, управлять ничего не стоит. Брагин нуждается в вас! Эх вы…

Комбинация, затеянная Брагиным, отчетливо представилась ему. Он любил решать шахматные задачи. Это было что-то вроде трехходовки, с правильным матом, экономным и чистым. Селянин сам шел под мат. Других ходов у него не было, то есть были, но в его характере других не могло быть, и Брагин это учел. Брагин ничего не делал зря. Чтобы окончательно ликвидировать всякие слухи, он сам приглашает Селянина к себе в КБ. Приглашает, когда Селянин повержен, вроде обезврежен: смотрите все — Брагин готов простить маньяка, который клеветал на него, сутяжничал; мало того, Брагин помогает этому человеку, чем может. Ох и хват! В глазах Непишева Брагин сразу очистится. Непишев терпеть не может всяких сомнительных историй.