Страница 34 из 44
Что это каратабанский урядник, то есть казачий унтер-офицер Евстигней Калугин, Гриша не сомневался ни минуты. Еще в Челябинске, перед уходом на задание, он часами разглядывал фотографии главарей «голубой армии», добытые чека. И мог поклясться, что запомнил все нужные лица до конца века.
Калугин был двоюродный брат Насти, той казачки, что прятала Миробицкого у себя дома. Урядник появился в родных местах незадолго до смерти Колчака.
В просторной горнице стоял большой стол, заставленный котелками, бутылями и мисками с самогоном. Сивушный дух висел в воздухе, будто дым.
На табуретках и скамейках сидело несколько человек, так разношерстно одетых, точно их обмундировывали в лавке старьевщика. Поодаль от всех, у окна, стояла, задумавшись, молодая женщина в нарядной шерстяной кофте. Она непроизвольно теребила концы длинных черных кос и изредка взглядывала на Миробицкого.
Сотник склонился над столом. Клеенка перед ним была очищена от еды и спиртного, и на этом уголке расстелена карта-двухверстка. Синие холодные глаза офицера медленно шарили по карте. Удивительными казались в этой обстановке отутюженный китель и новенькие желтые ремни на сотнике.
Зимних с некоторым удивлением отметил, что Миробицкий совершенно трезв.
Увидев парня, вошедшего вслед за Калугиным, Миробицкий свернул карту, положил ее в планшет, спросил:
— Что надо?
— К вам, ваше благородие.
— Вижу. Зачем?
— Чекушка забирала. Отпустили.
Сотник искоса посмотрел на бородатого мальчонку, вытянувшегося перед ним, нахмурился:
— Как нашел?
— Так ить люди сказали. Не сразу, а нашел.
— Где тебя чека содержала?
— В губернском лагере.
— Вот как?.. — поднял голову Миробицкий. — Любопытно. А ну расскажи, как у них там?
Гришка стал подробно освещать порядки в лагере, а Миробицкий внимательно слушал. Потом сотник подвинул гостю лист чистой бумаги:
— Нарисуй — где что... Может, понадобится мне.
Гришка со знанием дела изобразил двор, бараки, нарисовал крестики постов.
Сотник несколько минут изучал чертеж, отложил его в сторону, полюбопытствовал:
— А в самой чеке сидел?
— А как же, господин сотник.
— Били?
— Разве ж нет?
— Это ты, пожалуй, врешь.
Гость обиделся:
— Может, кто почище — тех не трогают. А нашему брату влепляют, аж сидеть потом невозможно.
Куривший неподалеку от Миробицкого есаул Шундеев поднялся с лавки, подошел к Грише, как колом потыкал его взглядом:
— Ежели кто предатель — тому из спины ремни вырезаем. Запомнил?
Гришка оглядел крепкую фигуру есаула на кривых коротких ногах, лоб, розовеющий гладким шрамом, кивнул головой:
— Это понятно, господин урядник.
— Господин есаул... — подсказал кто-то из-за спины.
— Виноват, ваше благородие...
Шундеев махнул рукой:
— А-а...Документы есть?
— Сохранил, благодаря бога.
Зимних сел на свободную табуретку, снял лапти и начал раскручивать портянки.
— Вот, господин сотник.
Миробицкий долго и внимательно читал справки, зачем-то просматривал их на свет, потом положил в железный несгораемый ящик, стоявший в углу.
— Ну, хорошо, как тебя...
— Ческидов, — подсказал Гришка.
— Так вот, Ческидов, сегодня же и в дело пойдешь. Рад?
Гришка печально поморгал глазами.
— Ты недоволен, я вижу?
— Рад я... Только ведь вот она, какая фиговина
— Ну?
— Выспаться б надо. Трое суток в сосны тыкался, пока нашел.
— Потом отоспишься, Ческидов. Не время.
Он оглянулся, увидел женщину у окна, крикнул:
— Настя! Самогона — казаку!
Калугина пошла в сени, вернулась оттуда с миской соленых огурцов, забулькала самогоном в кружку. Подала первач красивому мальчонке, одобрительно улыбнулась:
— Пейте, господин казак.
Гришка, сколько следовало, улыбнулся в ответ, подумал: «Хороша, стерва!» — и медленно выпил спиртное.
Обеими ладонями потер свою нелепую бороденку, вежливо поставил кружку на краешек стола.
Самогон был крепчайший, а Гриша давно не пробовал мяса, досыта не ел хлеба — и быстро захмелел.
Размахивая руками, наклонился к Миробицкому, зашептал с пьяной доверительностью:
— Я им, большевичкам, под коней памятку оставил, ваше благородие!
— Что? — спросил сотник, с плохо прикрытой брезгливостью отталкивая захмелевшего казака.
— Одного ихнего человека камушком по голове. И ушел тихонечко. Темно было...
Миробицкий нахмурился:
— Иди спать, рыло! Тоже казак, пить не умеешь!
— Не пойду! — возмутился Гришка. — Не к тому я сюда бежал, чтоб отсыпаться! Давай оружию и коня!
— Иди, иди, спи! — вмешался Шундеев. — Прохор Зотыч, кликни Суходола.
От стены отделился огромного роста старик и направился в сени. Тут же хозяин дома вернулся в горницу с Суходолом.
— У тебя в землянке будто бы свободное место, Тимофей Григорьевич? — спросил Шундеев. — Устрой мальчонку.
Суходол ничего не ответил.
— Ты что — язык съел?
— Ладно, — наконец прохрипел хмурый казачина. — Зроблю.
Он подхватил обмякшее тело Гришки и легко понес к выходу.
— Погоди, — остановил казака Миробицкий. — Поищи мальчишке клинок и коня. Винтовку либо обрез сам достанет.
Поиграв желваками скул, добавил:
— Да пошли кого-нибудь вместо себя к озеру. Не дитё, понимать надо!
На воздухе Гришка сказал Суходолу:
— Расцепи клешни-то. Сам дойду.
Старик опустил казачонка на землю, пожал плечами.
— Ты чего кривляешься, дядя? — запальчиво спросил Гришка. — Или пьян?
— Геть! — прикрикнул Суходол. — Сыний, як курячый пуп, да ще шуткуе!
— Ну, ну, — обнял его Гришка, — не кипятись — простынешь. Я уже полюбил тебя, горбатого черта.
Когда Суходол и Зимних вошли, согнувшись, в землянку, им навстречу поднялся тонкий, как кнут, человек в сбитой на затылок казачьей фуражке. Увидев незнакомого, он подмигнул неизвестно кому и усмехнулся:
— Ага, нашего полку прибыло.
— Тихон Уварин, — представил его Суходол. — Святый та божый, на черта похожый.
— Скушно врешь, — сказал Уварин, зевая. — Нету у тебя, старик, никакой игры воображения.
Еще раз зевнув, казак улегся на нары, подтянул длинные ноги почти к подбородку и захрапел.
Тихон Уварин, как потом узнал Гриша, не верил ни в бога, ни в черта, ни в Советскую, ни в любую другую власть. Он с легкой душой мог записаться в анархисты, и в эсеры, и в кадеты, лишь бы ему дали возможность пображничать, поволочиться за бабами — и притом ни за что не отвечать.
У Тихона была удивительная, нелепая внешность. Он был рыжий, как огонь, толстобровый и безгубый; к тому же имел нос башмаком. По причине крайней рыжести Уварин не носил ни бороды, ни усов и грозился, что в самое короткое время настрижет из бородатых большевиков столько волоса, сколько его потребуется на матрас.
Тихон был болтун, и никто ему не верил. Он с величайшей жестокостью рубил невооруженных продработников. с удовольствием очищал хлебные склады, но с коммунистами, у которых было оружие, предпочитал не иметь, дела.
Шундеев, когда бывал в хорошем настроении, говорил Уварину:
— У нас голубая армия, Тихон. Зачем нам рыжие?
— Хоть я и рыжий, а все ж таки — человек темного рода, — смеялся Уварин. — Значит — ваш.
Суходол, убедившись, что Тихон и впрямь заснул, кивнул новичку на грязные нары:
— Треба лягаты, хлопець.
Зимних блаженно вытянулся на лежанке. У него было странное состояние. Тело разбила самогонка, но голова была почти ясная, и он не боялся, что сорвется в своей тяжкой роли.
Забывшись на минуту, вдруг с удивлением почувствовал, что Суходол стаскивает с него лапти и разматывает портянки.
Из дыры в потолке, заделанной осколком мутного оконного стекла, на лицо старика падал скупой свет. Грише показалось, что лицо это совсем не такое злое, как почудилось вначале, а скорее усталое и грустное.
Зимних закрыл глаза и повернулся к стене. Он испытывал маленькую радость, что начало сыграл без явных ошибок, и все-таки душу мутила тревога.