Год французов

Минут десять стоял неимоверный шум, кричали люди, били в барабан, несколько раз палила пушка Верекера. Эмбер вместе с Сарризэном и Фонтэном направился к месту действий, не скрываясь от противника. На дороге к ним присоединился Тилинг. Потом они неспешно поехали обратно. Тилинг позвал Мак-Доннела, О’Дауда и меня. Он спешился, похлопал свою гнедую по загривку, спокойно и неторопливо — в этом весь его характер. И из французов, и из ирландцев меня больше всего привлекал Тилинг. Порой он виделся мне как олицетворение всех наших взглядов.

— Генерал Эмбер оказал мне честь, доверив вести ирландские подразделения в бой. Он предлагает нам атаковать противника с правого фланга, а французы пойдут в обход вдоль реки.

— Какого черта он посылает нас атаковать противника с правого фланга! — возмутился О’Дауд. — Значит, мы костьми ложись, а французы втихаря вдоль стены проберутся.

— Никто костьми не ляжет, господин О’Дауд. Сейчас другая обстановка. Перед нами либо безрассудно отважные, либо просто неопытные солдаты. Они выбрали неудачную позицию — оказались словно на дне миски. Правый их фланг должен был расположиться на склоне, а не жаться у подножия. Теперь же он у нас как на ладони. Мы пройдем деревней, обогнем холм и ударим с фланга.

— Да, а их чертова пушка нас на куски разнесет!

— Только не нас. Пушка хоть и дальнобойная и пушкари свое дело знают, но бить она будет по французам, это их дело — ее обезвредить. Когда окажемся у неприятеля на виду, можете не соблюдать строй. У кого есть мушкеты, пусть стреляют по врагу, все вперед, кто с пикой, кто со штыком, кто с косой — только вперед. Вступайте в рукопашный бой, постарайтесь продержаться до подхода французов. — Он оглядел каждого из нас и улыбнулся. — По-моему, задача довольно простая.

— Простая, дальше ехать некуда, — уныло бросил Рандал Мак-Доннел и сплюнул себе под ноги. — Впереди одна армия, позади другая.

— Все совсем не так, — горячо возразил Тилинг. — Поступите, как предлагаю я, мы победим, и дорога открыта.

Я обернулся: повстанцы смотрели на нас недоверчиво, с опаской. Снова грянул пушечный выстрел, кое-кто попадал на землю. Я подумал: убиты или контужены — увы, ноги у них подкосились от страха. Так ли это важно, подумалось мне, все равно дорога теперь открыта.

Те полчаса, пока мы огибали холм, мы не видели и не слышали, что происходило на дороге, лишь хлопали мушкетные выстрелы да ухала пушка. Не сомневаюсь, большинство наших людей до смерти перепугалось. Пустой, застывший взгляд, некоторых трясло, как в лютую зимнюю стужу. Почему же они тем не менее шли вперед? Может, каждый наивно думал, что страх владеет лишь им одним. Так и шли, сбившись в кучки, крестьяне из Килкуммина, Кроссмолины, Балликасла.

Полчаса покажутся вечностью, когда бесконечной чередой бегут мысли, а глаз примечает все вокруг. Я, например, обратил внимание, что примолкли птицы, им не под силу тягаться с громкоголосыми мушкетами и пушкой, таких холмов, как этот Нокбег — по-ирландски значит «невеличка», — кругом не перечесть: валуны да жесткая обильная трава. Слева, уже за пределами поля боя, как две капли воды похожий на него холм, с той лишь разницей, что у его подножия прилепились две хибары. Вдали на поле паслось стадо, наполовину скрытое рощицей вязов. Впрочем, битва исказила понятие о близком и далеком, пространство потеряло привычное значение.

Когда мы наконец увидели вблизи врага, если можно назвать врагами ирландцев из Лимерика и Слайго, то поразились их свирепому обличью, думаю, не меньше, чем они нашему. Они стойко обороняли свои позиции, успевая вести беглый огонь по французам, которые подошли по берегу реки под прикрытием высокой стены и теперь выжидали, когда подоспеем и мы. Стрельба из мушкетов — словно лай разгоряченной собачьей своры. С каким же упорством сражались солдаты Верекера до тех пор, пока не падали замертво или корчась в предсмертных судорогах; и некому было облегчить их страдания. Думаю, сам я не обделен смелостью и отвагой, и тем не менее лишь диву даюсь, глядя, как бесстрашны в бою люди, при других обстоятельствах они, не задумываясь, ударились бы бежать, чтобы спасти жизнь. Эти строки я пишу, отчетливо сознавая, что не пройдет и месяца, как и сам я встречу смерть, и, если б не забота о моей дорогой Джудит, принял бы судьбу как избавление.

Наши войска, сломав строй, пошли на врага не в лоб, а чуть под углом. Воцарилась тишина, вскорости она сменится шумом и суматохой боя, и мы станем участниками этой сцены, пока же с минуту мы лишь созерцали ее декорации. Сколько взглядов было устремлено на пушку, нацеленную в сторону французов. Воистину пушка — королева битвы. Ее обслуживали несколько солдат, слушая приказы обнаженного по пояс пушкаря. Каждый выстрел нес страх и смерть, взвод же французских пехотинцев, стоя плечом к плечу, вел по ней прицельный, но пока напрасный огонь. Французы отвлекали внимание неприятеля, чтобы позволить всем нам пойти в атаку, хотя мне, человеку несведущему, думается все же, что их сдерживала пушечная стрельба, а заряжали пушку быстро и сноровисто.

Мы с Тилингом, О’Дауд и Мак-Доннел въехали верхом на небольшой бугорок и, не спешиваясь, наблюдали за битвой, долго ли, нет, не берусь судить. Вдруг, повернув голову, я увидел, что Тилинг достает пистолет, не тот, что неуклюже болтался в кобуре на седле, а другой, изящный, великолепной работы — полированная рукоятка темного дерева, по стволу вьется тонкая гравировка. Он принялся заряжать его. Мы не преминули заметить, что разгадали его замысел, с помощью которого он хочет повести наших людей в атаку.

И все же я отчетливо сознавал, что лишь от них самих зависит, пойдут они в бой или нет. Я повернулся в седле и окинул их взглядом. Они стояли мелкими разрозненными кучками, выставив вперед тех, у кого были мушкеты или ружья, — то была единственная военная премудрость, которой научили их французские наставники-сержанты и внушили им их лихие вожди. Вот в одной кучке (как оказалось, из моей родной Баллины) все попадали на колени, внимая речам этого мракобеса Мэрфи, «нашего священника», не сводя глаз с распятия, которое он воздел над головой. Издали я, к счастью, не расслышал слов, однако говорил он со злобной одержимостью, неуклюжие гэльские слова летели с его уст, точно камни из пращи. И с такими-то людьми мы наивно замышляли воссоздать ирландский народ: эти люди в домотканом платье преклоняются перед маньяком в черной ветхой рясе.

Тилинг, словно прочитав мои мысли, с любопытством взглянул на меня.

— Во всяком случае, попробовать стоит. Если уж я не сумею поднять их в атаку, можно рассчитывать на французских драгун — они погонят их силой.

— Погонят, словно скот.

— Именно: словно скот. — Он зарядил пистолет, положил на ладонь, будто взвешивал. — А как иначе толкнуть их под пули и самих заставить стрелять? Конечно, это весьма прискорбно.

— А мало им разве призывов этого кровожадного попа?

— Все средства хороши: и барабанная дробь, и знамена, и красивые слова, и тычок сержантской сабли. А иначе их не поднять. — И продолжал уже громче, чтобы слышали О’Дауд и Мак-Доннел: — Следуйте за мной по возможности быстрее.

С этими словами он взял вправо и поскакал на вражеские позиции. От неожиданности и изумления мы замерли. В этот миг снова ударила пушка: земля задрожала от близкого оглушительного взрыва. Тилинг пустил свою крупную гнедую кентером и вскоре был уже далеко. Все не сводили взгляда с худощавого всадника в голубом мундире. Скакал он уверенно и беспечно, точно на лисьем гоне. Мне и впрямь на мгновение привиделась охота: свежее ясное утро, бездонная синь осеннего неба, трава на лугу, по которому он скакал, еще не пожухла, не поблекла. Вот гнедая легко перемахнула через высокую ограду. Она перешла на галоп, Тилинг направлял ее прямо в середину неприятельской позиции. Вновь занялась разноголосица боя, затрещали ружейные выстрелы. Но многие вражеские солдаты в оцепенении не сводили глаз с всадника, да и французы, мне думается, больше следили за ним, нежели стреляли.