Год французов

Установление нашей Республики Коннахт сопровождалось событиями как печальными, так и нелепо-смехотворными. И тех и других предостаточно, однако мысли мои сейчас заняты заботами личными, потому и пишу Вам. Прослышав о высадке французов, мой младший брат Джон (надеюсь, Вам он вспомнится с нежностью) отправился на север и примкнул к раскольникам-смутьянам. Сейчас он в Каслбаре, где занимает важный пост в новом «правительстве». Красноречивее всяких слов тот факт, что властью повстанцы облекли романтичного и пылкого мальчишку, которому едва за двадцать.

Я подозреваю, что, несмотря на высокие слова о равенстве, французы, как и всякий народ, стоящий на низшей ступени цивилизации, не лишены тщеславия и с распростертыми объятиями приняли истинного по воспитанию и состоянию джентльмена. На их стороне лишь отчаявшиеся крестьяне да горстка невежественных мелких помещиков, учителей, лавочников и им подобных.

Я неоднократно навещал брата и упрашивал вернуться в нашу усадьбу. Пользы это не принесло, однако я выяснил некоторые подробности, от которых может зависеть не только его будущее, но и сама жизнь. Оружия в руки он не брал и не участвовал в битвах при Баллине и Каслбаре. «Правительство», в которое он входит, не более чем гражданский комитет, необходимый для поддержания порядка в Каслбаре и в окрестных деревнях. Джон отважно защищал жизнь верных королю как протестантов, так и католиков, и, несомненно, многие из них с готовностью это подтвердят на суде. Я не сомневаюсь, что против него выдвинут серьезнейшие обвинения, и к тому же в самом скором времени. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы оградить его от последствий столь глупого поведения. Но задача эта непростая. Дворянское происхождение никоим образом не спасет его, как свидетельствуют примеры Беджнала Гарви и Барджи Касла в Уэксфорде: оба были повешены, несмотря на то, что сами протестанты и тесно связаны с влиятельнейшими семьями.

У меня есть кое-какие соображения, хотя претворить их в жизнь — дело трудное и хлопотливое. И поэтому я обращаюсь к Вам за помощью. Признаться, в этом — цель моего письма.

Я считаю неоспоримым, что восстание захлебнется, если не получит скорого и многочисленного подкрепления из Франции. Многие графства остались верны королю, а изменники далеко не все в боевой готовности. И чем больше убеждаюсь я в провале восстания, тем более непонятной представляется мне обстановка. Французский генерал Эмбер, судя по отзывам, не дурак и не авантюрист. Со времен победы в Вандее его считают хитрым и находчивым воином, и, двигаясь к вершинам славы, он не заблудился в лабиринтах Директории. Невероятно! Такой стратег скитается сейчас по болотам Ирландии, а Корнуоллис тем временем готовит безжалостную расправу. Мне непонятно, на что рассчитывали в Париже, посылая его в столь необдуманный поход. Мне непонятно, почему согласился он на столь рискованный шаг. Ясно одно, что Ирландия, как уже повелось, пешка в чьих-то руках.

Сколько драматических событий разыгралось в последнее время в нашем богом забытом болотистом краю! И за все лишения мои соотечественники не получали никакой награды, напротив, жизнь их становилась все безотраднее. Вспомните восстание Дезмонда и Тайрона — это всего лишь строка в летописи борьбы Елизаветы с Испанией, то есть Реформации с противоборствующим течением; нашествие Кромвеля — лишь отвлекающий маневр в английской гражданской войне, поправшей священные права монарха; а когда на реке Бойн сошлись два короля, Яков и Вильгельм, ставкой в игре была вся Европа, а Ирландия — лишь игорным столом. Перелистывая историю Ирландии, составленную нашими доморощенными историографами, невольно вспоминаешь об ученом муравье в очках: он сосредоточенно карабкается по доске с резьбой и ему мнятся долины, горы, а человеку, созерцающему эту доску, видятся лишь вырезанные на доске названия стран: Англия, Испания, Франция. Да, Франция встречается в этом списке дважды.

В моем нынешнем положении я сам подобен муравью. Несомненно, у Лондона сейчас одна забота — Египетская кампания Бонапарта. На днях, ранним прохладным утром — в воздухе уже чувствуются терпкие ароматы осени, — я вышел на пригорок. Кучка повстанцев — насколько я понял, без командира — брела в сторону Каслбара. Кое у кого мушкеты, у других — длинные пики на плече. Грубая домотканая одежда. Люди эти словно явились из далекого прошлого. Заговори с ними, и тебе ответят на непонятном средь британцев языке. Он словно цепями приковывает людей к прошлому, так же как и море отделяет их от настоящего. Вряд ли знают они, что такое Египет — само слово им непонятно, — и им, конечно, невдомек, что там укрывали младенца Иисуса Христа от гнева царя Ирода. Для убогих людей этих не существует никакого Египта, а Ирод для них — английский генерал Лейк. Случись мне заговорить с ними (а у меня мелькнула такая мысль), из предутренней дымки, как из мглистого прошлого, долетели б до меня последние вести о восстании О’Нила, о походе Кромвеля, о великой битве, которая вот-вот грянет при Огриме.

Как и прежде, Ваш Дж. Мур

КИЛЛАЛА, СЕНТЯБРЬ 2-го

Крестьяне, нанятые Кейт Купер охранять Холм радости, разбрелись: кто убоялся насмешек, кто угроз повстанцев. Однако утром второго сентября она была в полной безопасности, равно как и ее усадьба. Сидя в одной из спален, она расчесывала густые черные волосы перед маленьким, оправленным в бронзу зеркальцем на столб. С постели, закутавшись в тяжелое грубошерстное одеяло, наблюдал за ней Мак-Карти.

— Кончится вся эта заварушка, и повесят тебя, — сказала Кейт, с натугой расчесывая густые волосы. — Будешь у нас же в городе с петлей на шее болтаться.

— Как знать, — не желая спорить, ответил Мак-Карти.

— И поделом тебе.

— Вполне допускаю. Скажет мне судья: Оуэн Мак-Карти, ты совратил Кейт Махони и за то будешь повешен. И казнить тебя соберутся все соблазненные тобою женщины.

— Моя фамилия Купер, а не Махони, ты что, забыл?

— Да ладно, Кейт. Ты и сама, по-моему, забыла обо всем на свете два часа назад. Во всем Мейо тебя знают как дочку Мика Махони, так тебя и величают, замужем ли ты за Купером, за мною или за кем еще.

— За тобою?! Спасибо. Невелика честь выйти замуж за учителишку, которого ждет виселица.

— Может, хватит о виселицах, а?

— Что, испугался? И не зря! Повесу из себя строишь, а поджилки трясутся?

— У кого угодно затрясутся. Конечно, у виселицы я заору благим матом, но пока-то мы здесь, у тебя в спальне.

Она отложила расческу и повернулась к нему.

— Дурак ты, дурак, Мак-Карти. Тебя либо повесят, либо пристрелят в бою. Пока для тебя все дороги открыты, бежал бы из Мейо.

— «Я бродяга, а ты — почище. Меня ждет петля, тебя — петлища». Вот тебе грубая английская рифмовка. На английском языке, говорят, все складно да ладно звучит, теперь поглядим, насколько их поговорки верны.

Вот стоит стройная женщина в ночной сорочке, источающая, как всегда, чувственность и, как всегда, немного неряшливая: бретелька сползла с плеча. На белой, в коричневых веснушках коже играют блики свечи. Мак-Карти пригрелся и разнежился под теплым одеялом: век бы здесь оставался.

— Стройная фигура, — вслух произнес Мак-Карти. Она широко улыбнулась, рот у нее был крупный и чувственный. — Тебе грозит не меньшая опасность, — сказал он. — Скольких повесили в этом году за содействие мятежникам.

— Однако мое содействие мятежнику несколько необычно.

— Ты просто не разобралась в сложном слове.

— К черту все слова! И поэзию, и всю эту чушь!

Под тонкой ситцевой сорочкой вырисовывались широкие бедра. Глаза на ярком солнце зеленые, точно летний луг. Вот померкли, скрытые ресницами. Женщина отдается страсти, сливаясь воедино с мужчиной, впиваются в волосы пальцы, влажные губы чувственно полуоткрыты… Но вот тела уже разъяты, женщина одевается, привычно и умело прибирает рассыпавшиеся волосы. Словно и не стояли оба у разгадки тайны, словно и не переступали волшебного порога, словно и не затворялась за ними чудесная дверь. Надета одежда, а вместе с ней — облачение тайны. Не высказаны самые нежные слова. А она? Что испытывала она, глядя в чужое лицо, чувствуя незнакомое тело?