Год французов

Мак-Карти взглянул на меня.

— В Мейо тоже есть свой Всемогущий, — пояснил я Мак-Тайру.

— И в Керри тоже, — подхватил Мак-Карти. — Лорд Бленнергассет, лорд Кенмар и им подобные. И в графстве Корк не один десяток наберется. В любом уголке Ирландии, где я только ни был, есть свои Всемогущие, разве что на прибрежных островах к западу нет — больно края бедные.

Он взял кувшин и наполнил наши кружки.

— Тогда-то мы с братом Дэви и вступили в общество «Отважные сердца», боролись мы за то, чтобы арендную плату понизили да с земли не сгоняли, тогда еще Объединенных ирландцев и в помине не было. С тех пор я, так сказать, и приобщился к общему делу, и минуло мне тогда всего девятнадцать.

— Черт побери, да ведь то же самое и у нас в Манстере — Избранники. То же самое!

— И случись в числе зажиточных священник-пресвитерианин, думаете, мы его щадили? И не думали. — Мак-Тайр приветственно кивнул кружкой каждому из нас и в один присест выпил до дна.

Мак-Карти хлопнул по костлявому колену и подался вперед.

— А я знавал священника, да, пожалуй, не одного, близ Макрума, который от Избранников многое перенял.

Мак-Тайр снял очки и потер глаза.

— Слишком укоренилась наша с вами вражда, слишком буйные всходы дала она и на городских мостовых. Какая лютая ненависть полыхала меж Вестниками рассвета[24], оранжистами и Защитниками.[25] Что сейчас толку выискивать правых и неправых. Я не отрицаю, с малых лет ненавидел папистов. Знаете почему? Когда отца вышвырнули с его крошечной фермы, ее отдали в аренду паписту, кому высокая цена оказалась по карману. И такое творилось сплошь и рядом. Не припоминаете, есть гора в Южном Дауне — Слив-Гальон.

— Да, я слышал о такой. По склонам — древние могилы, а на вершине — озерцо, словно голубой глаз в небо.

— Об этом я не знаю. Мне другое доподлинно известно. — На этот раз Мак-Тайр сам наполнил кружки. — Земля на той горе — едва ли не лучшая в Ирландии. Хоть с югом, хоть с севером равняй. В семидесятые годы папистам разрешили долгосрочную аренду, они и давай фермами обзаводиться. Сами же и взвинтили арендную плату.

— Было время, когда все эти земли папистам принадлежали, — напомнил Мак-Карти. — А потом их согнали на топи да пустоши ваши единоверцы.

— Эк, куда хватил, то было сотни лет назад. А когда у тебя отбирают клочок земли, ты этих людей возненавидишь. Вот мы и ненавидим папистов, а паписты — нас, а все эти Всемогущие дерут и с тех и с других самую высокую арендную плату.

— С нас-то драл лорд Бленнергассет, — вставил Мак-Карти. — Я его и в глаза не видывал, а ненавижу. Может, его и в живых-то уже нет — столько лет прошло.

Не он, так сын. Такие господа без наследников не остаются.

Мак-Тайр откашлялся и вдруг запел, просто, но проникновенно. Мне запомнились лишь последние слова:

Прощай, Слив-Гальон, о, плодородный край.

Платить аренду нам нет мочи, уходим навсегда, прощай.

Все примолкли. Мак-Карти положил большую веснушчатую руку на плечо Мак-Тайру.

— Как твое имя, богоотступная твоя душа? Никак Сэм? Ведь посмотришь на тебя, дремучего, не скажешь, что ты песни поешь? Хоть и слова английские, пустозвонные, а песня-то хороша!

Ночь эта запомнилась мне как самая пьяная в жизни, хотя и раньше трезвенником меня нельзя было назвать. Пустел один кувшин — на столе появлялся следующий. Вскорости к нам подсел и О’Харт. Едва ли не час читали они по очереди с Мак-Карти свои стихи. Я немного знаю ирландский, хотя не всегда понимаю поэтические сравнения и ссылки, да и вообще к поэзии я не склонен. Мне показалось, что О’Харт высоко чтил Мак-Карти и свои стихи читал нарочито скромно. Впрочем, вскоре Мак-Карти захмелел и не замечал этого. Тавернщик, учитель, купец — каких разных людей объединили на время за одним столом хмель и песня.

Я, хоть и пил наравне с ними, чувствовал себя чуть в стороне, крепко задумавшись о своем.

— Похоже, на севере с восстанием все кончено, — ни с того ни с сего обратился я к Мак-Тайру.

— Давно уж, — осовело глядя на меня, ответил он, — еще с битвы под Баллинахинчем.

— Не будь французов, не поднялся бы Коннахт. Не будь французов, все бы так и кончилось вылазками Избранников. Вот он подтвердит, — я кивнул на Мак-Карти.

— Но французы пришли, — ответил Мак-Тайр, — их целая тысяча. И обещали еще. И Каслбар у вас в руках.

А Мак-Карти напевал по-английски:

— «„Идут французы морем“, — молвит старая вещунья».

— Французы пришли потому, что это им выгодно. А от нашей Директории в Дублине рожки да ножки. Половина за решеткой.

— «„И бросят якорь в бухте, — продолжал Мак-Карти, — на ранней на заре, и оранжисты сгинут“, — молвит старая вещунья».

— Мне, господин Эллиот, непонятно, как вы, помещик с неплохим хозяйством, впутались в это опасное дело.

— Я принял клятву и останусь ей верен.

— Лучше б вам ее вообще не принимать. Мало кто из дворян с вами.

— Продажный парламент, — пробормотал я, едва ворочая языком. — Все добро из страны в Англию переправили.

— И за справедливый парламент вы рискуете головой? — недоверчиво спросил Мак-Тайр. — Дешево же вы свою голову цените.

— Если не нравится то, что я говорю, идите к черту! Я потомок Джона Эллиота, он не жалел сил, чтобы сбросить короля Карла, и я королей терпеть не могу.

Ответ мой — пьяная похвальба, и я сам-то не верил в эту легенду, якобы из истории нашей семьи. По сути, я ему так и не ответил, разговор наш — обычный хвастливый треп двух пьяных в таверне. Что заставило меня участвовать в битве за Каслбар, почему я вообще поскакал на побережье Слайго? Неужто я, заботясь о ничтожном парламенте, пожертвовал и хорошим хозяйством, и красавицей женой? Принципы Объединенных ирландцев, которые я разделял и разделяю, всего лишь общие понятия, их не узреть и не потрогать, как травинку или каплю крови. Хмель каким-то образом проясняет мысль, выделяет главное, осаждая муть наносную.

И я отчетливо понял, что сам не знаю себя и своих побуждений. А еще хуже то, что я в них и не пытаюсь разобраться.

Мак-Карти сидел лицом к О’Харту и, тыча длинным пальцем тому в грудь, что-то громко и выразительно говорил, даже скорее декламировал, то и дело сбиваясь и путаясь. Слов я не разобрал, может, то были его стихи или какого иного поэта. Вместе со смрадным духом спиртного наполнили они таверну. Мак-Тайр сидел скрестив руки и поглядывал то на меня, то на Мак-Карти. Мы были для него загадкой, которую, не сомневаюсь, он в конце концов разгадал.

К утру дождь перестал, ветер с океана разогнал тучи. Мы вышли за порог: вокруг все сверкало, точно вымытое и вычищенное за ночь. Под ногами — сочная зеленая трава в капельках росы, вдали голубая гладь бухты, за ней бескрайнее море. Ни корабля, ни лодки окрест, лишь два утлых рыбацких суденышка на берегу, солнечные блики играют на черных, просмоленных бортах. За низкой оградой прямо перед нами паслись коровы, бурые, красные, белые, еще одно маленькое стадо виднелось чуть к западу. Мак-Карти неотрывно смотрел на пастбище, смотрел, думалось мне, как поэт, внимательно и покойно, потом вдруг подошел к ограде, наклонился, и его вытошнило, и мне увиделся грубый, неказистый крестьянин в нелепом платье. Он обтер губы пучком травы.

Мак-Тайр уже сидел в седле на своей покладистой коротконогой кобыле. На прощанье он сухо пожал нам руки. На нем, похоже, не отразились ночные обильные возлияния. Он был по-прежнему аккуратен: независимый взгляд из-за стекол очков кроток и спокоен.

— Нам с вами не по пути, — сказал он.

— Нам уже давно не по пути, — бросил Мак-Карти, но на этот раз в голосе не слышалось издевки. — Вы, господин Мак-Тайр, словно сундук, набитый хорошими песнями.

Мак-Тайр улыбнулся.

— Если бы песни могли сплотить людей, давно б уж не было вражды. Мои вам наилучшие пожелания, господин Эллиот.

— Может, еще увидимся в Слайго.