Год французов

Я родился и вырос в Англии и не вовлечен в здешние раздоры и не заражен исстари укоренившейся гордыней, поэтому и суждения мои более беспристрастны. Гордыня, именно гордыня, — величайшее из зол. Последние двадцать пять лет, как известно на всем белом свете, ирландские протестанты провозгласили себя отдельной нацией и заявили, что считают себя верноподданными монарха английского только лишь потому, что он является и королем Ирландии. Они пошли даже дальше: дескать, мы и не англичане и не ирландцы, но душой и телом преданы Британской короне, некогда наделившей их правами, льготами, собственностью. Сколь противоестествен и нелеп этот «народ Ирландии», отрекшийся от большинства ирландцев официально и открыто из-за религиозных разногласий, а фактически (что огласке не предавалось) — из-за национальных. Столица — Дублин, город, достойный самых щедрых похвал патриотам-островитянам: теплых тонов, как доброе вино, дома темно-красного кирпича сочетаются со строгостью серых каменных особняков, но и они теряются в суровом величии здания парламента, члены которого — все без исключения протестанты, и представляют они исключительно протестантов. А хваленая независимость смехотворна, ибо и губернаторы, и высшие чиновники присылаются из Лондона, а в самом парламенте процветает коррупция, и почти никто из продажных «парламентариев» даже не считает нужным это скрывать. Браво, мистер Граттан, браво, «истинные патриоты», вожди Ирландии без страха и упрека, сколько сил положили вы, чтобы преобразить парламент, а главное, чтобы помочь своим соотечественникам-католикам сбросить цепи недовольства. Сколько произнесли блестящих, ярких речей… и все впустую.

Конечно, у нас в Мейо об этом и не слыхивали, да и не все ли равно? Интересы помещиков в парламенте достойно представляет Деннис Браун, брат лорда Слайго и Верховный шериф графства, человек умный, но горячий, прямой и искренний, когда того требуют обстоятельства, по натуре же коварный и неуловимый, как горный туман. Если на этих страницах и доведется мне высказаться о господине Брауне в резких тонах, это нисколько не умаляет моей веры в то, что он искренне любит Мейо, правда, порой любовь эта принимает поистине ужасное обличье. Признаюсь, что захожу в тупик в своих скромных суждениях о здешнем люде, когда сталкиваюсь с семейством вроде Браунов. Еще в восемнадцатом веке они были католиками, но отстаивать всеми правдами и неправдами свое достояние становилось труднее и труднее; наконец они уступили — приняли протестантство Ирландской церкви. Пожалуй, лишь их одних без оговорок принимали как католики, так и протестанты, ибо среди последних они имеют влияние и вес и в то же время привечают народных музыкантов и сказителей, за это те слагают в их честь песни и стихи. Впрочем, так велось до недавних пор, сейчас же Брауны осквернили и очернили свое имя, что также будет явствовать из моего рассказа. Кабы мне понять Браунов, постиг бы я и хитросплетение давних событий, смысл вероломных клятв, кровавых распрей. Но понять мне сие не дано. Сокрыты от чужого глаза истинные побуждения и замыслы здешних людей. Истина, словно сокровища викингов, покоится на дне торфяных топей.

От внешнего мира Тайроли с одной стороны отрезано горами и болотами, с другой — свинцовыми водами океана. Но к 1797 году и до нас дошли слухи, что зреет в Ирландии мятеж. Злонамеренные бунтари из Общества объединенных ирландцев — шайка головорезов из Дублина и Белфаста, для которых нет ничего святого, — подстрекали к восстанию и воспользовались для своих целей сближением крестьян-католиков на юге с крестьянами-пресвитерианами на севере — явление для меня малопонятное. Их посредник за рубежом Уолф Тон[8], деист и безумец, заручился поддержкой Франции за год до этого. К гавани Керри подошла большая неприятельская флотилия, но ей помешал встречный шквальный ветер, который, как сетовали крестьяне, «заодно с протестантами». Потом, весной 1798 года, до нас дошли страшные вести о восстаниях в Уэксфорде и Антриме, кровавых и бессмысленно опустошительных крестьянских выступлениях — они были жестоко подавлены. И вроде все успокоилось, только не к добру, ибо, хотя мятежные графства и превратились в огромные кладбища, искры этого дьявольского заговора еще тлели кое-где в центре в Манстере. Поговаривали, что собирается у французских берегов еще одна эскадра, ведомая оголтелым Уолфом Тоном. С этого зловещего затишья и поведу я свой рассказ.

До нас доходили только отголоски событий, словно накативших из дальних краев волн. Наше йоменское воинство, особенно его протестантские части, под командой капитана Сэмюэля Купера, стало чаще заниматься муштрой, не столько готовясь к военным действиям, сколько желая показать крестьянам-католикам, что существующие порядки незыблемы. Все чаще стали напоминать о себе злоумышленники — Избранники Киллалы: они уродовали скот. Но с таким «избранничеством» мы сталкиваемся не впервой. Далекие Объединенные ирландцы звали к восстанию во имя вожделенной Ирландской республики, но самого слова «республика» в гэльском языке нет, вряд ли наши крестьяне представляли, что оно означает. Прослышав об Уэксфордском восстании, кое-кто из крестьян, учителей, тавернщиков стали горделиво поговаривать о Гэльской армии. Протестанты же, особенно из низких сословий, люди невежественные и ограниченные, отзывались о «восстании черни» со страхом и злобой. Но все это пока обходило Мейо стороной.

Сколько раз я мысленно представлял себя среди крестьян в таверне, тесной, приземистой лачуге, дымной и зловонной. Некто рассказывает посетителям об Уэксфордском восстании, живописуя его не как кровавую бойню, а как великую битву Гэльской армии, со знаменами и гимнами, словно отрывок из поэмы Макферсона в подражание Оссиану. Я стараюсь представить лица тех, кто слушает, мне доводилось видеть эти лица лишь на дорогах, полях, в конюшне: светлокожие, темноволосые, черноглазые. Разве останутся они равнодушны к такому рассказу?! Еще Спенсер в елизаветинские времена писал, что ирландцы чрезмерно чувствительны к краснобайству. Однако тщетны попытки мои. В ирландскую душу мне не проникнуть.

Однажды в усадьбе господина Трейси мне довелось услышать, как Оуэн Руаф Мак-Карти читает свои стихи. Поначалу он пришел к слугам, но хозяин, прознав об этом, привел его к нашему обеденному столу, и Мак-Карти, так и не присев, прочитал нам свою поэму, за что был весьма щедро вознагражден серебряными монетами и двумя стаканами бренди. Поэма, как объяснил господин Трейси, написана в жанре «айслинга» — пророчества в стихах; герой встречает на лугу девушку, она иносказательно поверяет ему свои печали и предрекает большую радость всему Гэльскому народу: какой-нибудь герой-престолонаследник приведет морем войско, привезет бочки вина, французское серебро и злато. Поэма, услышанная мною в тот вечер, отличалась от других в этом жанре лишь тем, что грядущее счастье обещалось не в блеске престолонаследника из династии Стюартов, а в более расплывчатых, безымянных образах. Стих, несмотря на традиционность, замысловат по форме и размеру, и Мак-Карти преуспел в этом жанре. Отсюда и его слава среди национальных поэтов. Читал он выразительно, помогая себе жестами и телодвижениями, однако, скажу не тая, не умею я восторгаться тем, чего не понимаю.

Покидая некоторое время спустя Замостье, я направлялся к своей лошади, как вдруг услышал голос Мак-Карти за дверьми одной из служб. Я заглянул. Мак-Карти, уже изрядно захмелев, стоял среди собравшейся челяди, поставив ногу на скамью, рукой он обнял стан девушки и гладил ладонью ее грудь. И без переводчика понял я смысл песни, которую он исполнял. Отъехав от усадьбы, я услышал, что песня кончилась, ее сменила скрипка: быстрый лихой наигрыш звал к танцу.

Музыка и танец. По моим записям, наверное, складывается впечатление о проклятом богом народе, угрюмо копошащемся под хмурым небом. И все же, услышь ирландцы мое суждение, ни за что не согласились бы. Ибо, хоть глаз и видит беспросветную нужду, сердце все равно внемлет музыке. Твердо убежден, что ни один другой народ так не любит музыку, танец, красноречие. И пусть слуху моему эта музыка непонятна, а красноречие недоступно либо из-за незнакомого языка, либо из-за английского перевода, то вымученного, то вульгарно цветистого. Сколько раз, обедая у господина Трейси, я слушал после трапезы какого-нибудь бродячего музыканта-арфиста, зачастую слепого, и, глядя на его пальцы с длинными ногтями, давался диву: откуда черпает он свое вдохновение? Струны оплакивали мир заблудших, звуки арфы рвались к нам, метались меж хрустальных бокалов. Поздно вечером, возвращаясь домой, я задерживался у таверны или пивной, до меня доносились звуки арфы или скрипки, неистовый топот ног. Я видел танцующих и на ярмарках, для танцев отводился обычно луг: быстрые тела, непроницаемые лица и лишь горят глаза — танец поглощал целиком. Я безмолвно сидел в седле, опустив поводья, дивясь неуклюжести собственного, утратившего гибкость, тяжелого тела.