Год французов

Факелы освещали лица собравшихся во дворе казармы.

— Итак, господа, за дело! За дело! Генерал Хатчинсон, какова численность наших войск?

— Более семи тысяч человек, части регулярной армии и ополчение.

— И, сдается мне, лорд Ормонд, все так и рвутся в бой?

— Да, сэр, все, если вы имеете в виду части из Килкенни.

— Именно. Они себя не очень-то проявили несколько месяцев назад, когда родное графство пришлось защищать. В те дни, пока я не принял команду, дела прескверно складывались.

— Генерал, — обратился к Лейку Грант, — не странно ли, что мы до сих пор не получили известий от генерала Тейлора из Фоксфорда?

— И впрямь странно, полковник. Незамедлительно разберусь. Вы очень верно и вовремя подсказали.

На заре Лейк с офицерами поехали осматривать позиции. Город, словно в чаше, лежал меж невысокими холмами, слева в утренней дымке виднелись горы. Хатчинсон занял с войсками Сионский холм в миле от города, расположив солдат в три оборонительных рубежа, с флангов их защищали озера. Кавалерия должна была находиться меж первым и вторым рубежом. На северном склоне по обочинам дороги Хатчинсон поставил артиллерию, а у моста при выезде в город и на улицах — легкие орудия.

Лейк медленно объезжал позиции, но его придирчивый взгляд не находил промашек в расположении войск. Пели ранние птицы, слышался четкий солдатский шаг, звуки флейты, барабанная дробь. Утро обещало быть ясным и теплым.

Генерал повернулся в седле.

— А что, Грант, не напоминают ли вам здешние места Шотландию?

Грант лишь пожал плечами и сплюнул. Лейк рассмеялся. Предстоящая битва хрестоматийно ясна. Но лавры придется делить с Хатчинсоном. Он все подготовил отменно.

ДОРОГА ИЗ КРОССМОЛИНЫ НА КАСЛБАР, АВГУСТА 26—27-ГО

Зловещие топи, черные лужи. Захолустные задворки. Через две мили, после Аддергула, — привал на час. Мак-Карти не спалось. Он шел мимо солдат, те сидели, уронив голову на поднятые колени. Многих сморил сон. Неспроста французский генерал оставил в Кроссмолине всю артиллерию, кроме самых легких орудий, и теперь, впрягшись словно волы, их тащили на себе повстанцы-крестьяне. Пригнувшись, они натужно ступали в темноте, спотыкались, падали, а сержанты-французы осыпали их иноземной бранью. Исстари вот так же брели по этим полям и лесам такие же, как и эти, как и сам он, крестьяне, до колен окутанные стелющимся туманом. А поэты живописали поражения на поле брани, смерть вождей от вражеского клинка, унылую оборону какой-нибудь речки или перевала, отступления. И ни один не сложил балладу о тех, кто, надрываясь из последних сил, жадно глотая воздух, тащил на своих плечах возы, непосильные лошадям и мулам.

Пустынный край изгнания: болота, каменистые ущелья, светлое голубое небо. Сюда, к западу от Шаннона, бежали вожаки восстания, после того как его наголову разбил Кромвель. Сюда, пешком или на повозках, добирались разоренные гэльские помещики, а их вассалы гнали вслед коров и овец, подстегивая их ореховыми прутиками; и крестьяне, дровосеки и прочий трудовой люд стали выбираться из глуши болот и ущелий, чтобы служить новым хозяевам. Сейчас хозяева уже иные: Тилинг, Эллиот, Мур со своими цветистыми лозунгами братства и равенства; непонятный генерал-француз, который то ходит мрачнее тучи, то внезапно начинает расточать улыбки. Много лет назад стоял Мак-Карти на площади в Макруме и смотрел, как вешают Падди Линча, капитана Избранников, пузатого коротышку, кровожадного и тоже вечно улыбающегося. Будь он сейчас жив, непременно пошел бы этим же путем, по горным тропкам да ущельям. Весь народ — без царя в голове, за исключением людей вроде Падди Линча, таких же темных и жестоких.

Да, крутит-крутит по спирали истории этих людей в домотканой мешковатой одежде, большеротых и тонкогубых, черноволосых и рыжих. Руки их, загрубевшие от труда, сжимают сейчас мушкет или пику. Темные люди, не понимают, зачем их ведут этой дорогой, они карабкаются по крутым склонам, чуть не бегом минуют болота, освещенные лишь звездами. Вожаки и полководцы сгинут в круговерти истории, а эти люди останутся.

ИЗ «ВОСПОМИНАНИЙ О БЫЛОМ» МАЛКОЛЬМА ЭЛЛИОТА В ОКТЯБРЕ ГОДА 1798-ГО

Все, кому довелось описывать эти события, сходятся на том, что день битвы при Каслбаре самый достопримечательный. В шесть часов утра, проделав изнурительный путь по мерзким топям и ущельям, мы вышли на возвышенность, откуда менее чем в километре виднелся Сионский холм, занятый англичанами. Лишь час назад донесли им о нашем приближении, и они спешно стали перегруппировывать войска, что за час не завершишь. Эмбер некоторое время задумчиво созерцал местность с пригорка, словно принимая парад. Потом приказал нам идти вперед и укрыться за холмом Сливенагарк. Мы были еще далеко от англичан, и их огонь не мог нас достать.

Затем Эмбер приказал ирландцам под командой О’Дауда и Тилинга захватить неприятельские пушки. И мы лавиной покатили вперед. Метров через пятьдесят нас встретил шквальный огонь противника. Ирландцы бросились в атаку и смяли цепи пехотинцев, выставленных на защиту пушек. Но пушки, доселе молчавшие, вдруг заговорили, грозно и громко. В наших рядах сразу же образовались изрядные бреши. Мы потеряли много людей, но в ту минуту я об этом не задумывался, казалось, весь мир вокруг суть дым и грохот. Эмбер тем временем двинул вперед и шеренги своих солдат, поначалу их скрывали кусты, но вдруг на равнине оказалось, что они обошли англичан с фланга. Мы снова услышали команду «Вперед!» — и пошли на врага: могли ли мы помышлять о чем-нибудь ином! Да и гренадеры, шедшие следом, понуждали нас атаковать.

Не могу сказать, что сам отличился в бою. Помнится, стрелял из пистолета в артиллериста, рубил и колол шпагой. Я знал, что должен вдохновить людей, что-то сказать им, но во рту пересохло, язык онемел. Тут я увидел О’Дауда: сорвав с себя шляпу, он с криками хлестал ею по спинам солдат, приказывая им идти в атаку. Лучше всего мне запомнилась мушкетная пальба и крики. Под нашим натиском обратились в бегство лонгфордские ополченцы, не дав развернуться своей же кавалерии. А повстанцы с пиками били, кололи направо и налево, не щадили ни пешего, ни конного.

И все же исход сражения решился не столько благодаря нашей атаке, сколько из-за трусости врага. Когда солдаты О’Дауда взобрались на холм, англичане бросились наутек мимо уже давно покинутых артиллеристами пушек. Причем первыми, судя по рассказам, гвардейцы принца Уэльского и части из Килкенни. Добравшись до своего тыла, они и там посеяли панику, и почти вся столь превосходящая нас армия обратилась в бегство. Храбро сражались лишь шотландцы — они не дрогнули и в рукопашной орудовали прикладами мушкетов, словно дубинками. Эмбер впоследствии признал, что не ожидал столь легкой победы. Он рассчитывал отвлечь внимание неприятеля, послав под их пушки наши передние шеренги, а сам, обойдя их с фланга, ударить и таким образом сокрушить врага. Однако наша блистательная победа превзошла все ожидания.

Битву при Каслбаре, которую сейчас называют позорнейшим поражением Британской армии или еще более уничижительно: «Каслбарскими скачками», я в силах лишь описать, но не растолковать. Несомненно, замысел Эмбера с ночным переходом сыграл важную роль: англичанам пришлось на ходу перестраивать оборону, занимать неудобные, наспех выбранные и неспланированные позиции. Возможно, ошибся и Лейк, взяв на себя команду в сражении на незнакомой местности, хотя я не уверен, смог бы Хатчинсон или любой другой офицер распорядиться лучше. Разве что Эмбер. Теперь все ирландцы, даже дремучие крестьяне из Невина, прониклись уверенностью Эмбера в его талантах. Он словно опоил нас всех колдовским эликсиром. Оказавшись на чужом, диком берегу, средь людей, чей язык он не понимал, Эмбер так уверенно вел войска и отдавал приказы, будто не сомневался: успех, как и всегда, придет сам собой. С тех пор минуло два месяца, и я уже весьма критично оцениваю самоуверенность Эмбера, но в утро Каслбарской битвы я, как и остальные, готов был отдать жизнь по мановению его руки. Британские офицеры, с кем мне довелось говорить, сводят на нет роль повстанческой армии, приписывая нашу победу лишь закаленным в боях пехотинцам и гренадерам Эмбера. По их словам, ирландское стадо бросили вперед, чтобы только отвлечь внимание англичан. Что представляется мне не столь очевидным. Это человечье стадо бросила вперед сама история, и устранить оно могло что угодно.