Год французов

— Перед этим юнцом Джоном Муром мне нетрудно было отговориться. Не сказал ему ни «да», ни «нет», но, богом клянусь, когда я увидел телеги с арестантами по дороге в Баллину, все мои сомнения как рукой сняло. Я понял: либо мы, либо они. И борьба предстоит суровая. Прошли те времена, когда какой-нибудь замухрышка, вроде Сэма Купера, мог разъезжать по всей округе и повелевать, как турецкий султан.

— Не забывайте, что арестованные — Избранники. А с ними у нас в графстве всегда круто обходились. Двадцать лет назад они вряд ли бы даже до тюрьмы живыми добрались.

— Что верно, то верно, — согласился Мак-Доннел. — Но то было во времена наших отцов. Однако и по сей день справедливости в стране с гулькин нос. Может, придут французы — прибавится и справедливости, и мушкетов, и солдат.

— Возможно, — согласился Эллиот.

— А вдруг нет? — тут же усомнился Мак-Доннел. — Вы, Малкольм Эллиот, мятежник особого вида. Выжидающий мятежник. Вы должны вдохновить меня, а не сеять сомнения.

— А вы на меня, Рандал, не равняйтесь. Уже года три, как я потерял надежду, что восстание освободит Ирландию. Полностью потерял. И на этот счет сомнений у меня нет. Бог создал меня отнюдь не повстанцем. Мне даже порой кажется, что я совершаю над собой насилие.

— Да, нелегко вам, тогда жаль мне вас. А я, стоя на крутом холме и видя, как у подножья проезжают телеги, как за ними бегут и голосят женщины, сказал себе: «Рандал, пропади все пропадом, но, когда французы объявятся на юге, подними все Мейо». И, клянусь господом, подниму. Если мне поможете и вы, и Корни О’Дауд, и Том Белью, и Дуган со своими Избранниками. И как подумалось мне такое, аж голова кругом пошла, будто я хлебнул виски. Господи боже мой, хотелось шляпу в небо закинуть. Девой Марией клянусь, всем нос утрем. Мы будем править Мейо!

— Вы только послушайте, как богохульствует этот идолопоклонник-папист. Вы столько же смыслите в восстаниях, сколько в сочинениях Платона.

— Думаю, что смыслю побольше вашего, — бросил Мак-Доннел. Он вдел ногу в стремя и вскочил в седло. — Мы будем править Мейо. — Коснулся рукой шляпы и поскакал прочь — к дороге на север.

А Эллиот поехал на юг, к Баллине, где томились в тюрьме парни из Киллалы, где стояла усадьба Ров. Слева вдалеке в голубой дымке высились Бычьи горы. Дорога то шла по берегу неспешной реки Мой, богатой лососем, — он сам рыбачил мальчишкой, закидывал бечевку с согнутой булавкой, на конец насаживал червяка. Это его родной край, это родной край и Мак-Доннела. Только сейчас он, Эллиот, здесь чужак. Как он тосковал по Мейо в Дублине, сначала в колледже Святой Троицы, потом в своих апартаментах недалеко от Королевского подворья. Тогда он вспоминал каждую излучину реки, изменчивое небо, шорох опавших листьев на тропинках. Точно серокрылая чайка, взмывшая в серебристо-голубое дублинское небо, уносила его на мгновенье в родные места, и он живо представлял себе бухту Киллалы, куда несла свои воды Мой, солоноватый запах близкого моря. Сейчас же перед ним поля, одни унылые, до горизонта, поля, и в воздухе никаких запахов. Чтобы поднять настроение, он заставлял себя припоминать, какими были эти бескрайние поля раньше.

КИЛЛАЛА, АВГУСТА 8-ГО

— Ты, Ферди, отлично понял смысл, — похвалил Мак-Карти, — но перед тобой же бессмертная поэма, а не договор об аренде или купчая. Давай-ка повторим еще раз.

Они сидели за низким, грубо сколоченным столом на кухне у О’Доннелов, перед ними — книга поэм Овидия, переплет ее потрепался, страницы поблекли.

— Прочитаем еще раз, — терпеливо предложил Мак-Карти: — «Inde per immensum ventis…» — Каждое слово долго звучало в ушах, каждый звук совершенен и могуч, словно удар колокола.

Он скользнул взглядом по знакомой странице. До чего ж искусен этот древний язычник! Равных ему нет. Правда, орудием ему служила мудрая и могучая латынь. Все, что ни пожелаешь, можно написать на латыни. Каждое слово дышит легкостью и силой.

— И стал Персей подниматься все выше и выше в поднебесье, и вскоре внизу под собою увидел он всю землю. А ветры все несут и несут его, рассказывает поэт, то влево, то вправо, облаком парит он над землей. Вся она — внизу, под ним. Так им, бедным язычникам, казалось встарь. Подобного Персею видеть не доводилось. Представь себе чаек, что парят над мысом Даунпатрик. Крылья у них велики, а глазки хоть и маленькие, но с высоты видят далеко от Голуэя до Донегала. Нам они кажутся свободными, однако ими повелевают ветры, носят чаек, куда захотят. Представь себе их полет, ярко, красочно, и давай еще раз прочитаем поэму.

Но О’Доннел положил сильную тяжелую ладонь на страницу — и сразу черными тучами затянулось небо над далеким южным морем.

— Спасибо, Оуэн. Ты очень добр. Спасибо, что пришел. Книги принес, но мне сейчас не до Персея и не до чаек. Бедняга Джерри за решеткой, да с ним еще пятеро.

— Понимаю, тебе сейчас тяжело, а Джерри еще тяжелее. Но до приговора еще ох как далеко.

— Хотя оба мы знаем, каков он будет, — вздохнул О’Доннел и отодвинул книгу. — Я человек смирный, но попадись мне сейчас Подж Нолли, придушил бы. Так бы сдавил ему глотку, что он бы лживым своим языком подавился. Ведь за его донос Джерри жизнью поплатится.

Мак-Карти, не зная, как утешить друга, закрыл книгу, стал поправлять выпадающие страницы. Вечерело. Далеко-далеко на западе, на краю света, где несут свои воды безбрежные моря и где по бескрайним лугам бродят несметные вольные стада Атласа, Персей остановился отдохнуть.

— А в этом году господь послал нам урожай на диво, думали, что удастся и за аренду заплатить, и на жизнь хватит. Совсем недавно мы вот за этим столом с Джерри и Мейр толковали. Оуэн, неужели его повесят, а? Как сам-то думаешь?

— Ох, Ферди, до приговора еще далеко, а господь милосерд. Сколько еще всякого случится за это время!

Что мог он сказать с уверенностью? Что Подж Нолли не выступит перед судом и не присягнет на протестантской Библии?

— Богом клянусь, Оуэн, узнай я хоть сегодня, что французы высадились, отыщу пику — и, не колеблясь, к ним.

— И не ты один. По дороге к тебе зашел в Килкуммине в таверну, то же самое слышал. И говорили вовсе не Избранники, поручиться готов. Впрочем, сейчас те люди, может, уже и примкнули к ним. Целый час прошел. К Куигли целая очередь, чтоб Избранникам присягнуть. Да и в Киллале то же. Сэм Купер и его йомены скоро всех крестьян против себя настроят, значит, пополнятся ряды Избранников. Купер и Дуган — два сапога пара: невежественные, жестокие головорезы.

О’Доннел вздохнул.

— Ох, уж этот Сэм Купер! Может, ты слышал, что когда-то Холм радости принадлежал нашей семье. Так это истинная правда. У нас хранится большущий свиток, подтверждающий это. Еще со времен Стюартов сохранился. Отец, бывало, как выпьет чуток, непременно о нем вспомнит.

— Такие свитки едва ль не в каждом доме по всей Ирландии, — сказал Мак-Карти, — пусть себе лежат да истлевают, незачем о них думать. Сейчас всем заправляет солдатня Кромвеля, а и с его-то поры сколько воды утекло. Жил в местечке Фермой графства Корк старик, так у него этих пергаментных свитков и грамот целый ящик, а сам ютился в хибарке. Послушать его хвастливые рассказы — спятить можно, а у самого и гроша за душой нет.

— Я не из хвастовства говорю, — ответил О’Доннел. — Но все эти дни я места себе не нахожу, как подумаю, что Купер наши судьбы вершит, бедного Джерри за решетку упрятал. За ним в полночь пришли, ворвались в дом, Мейр даже одеться не успела. Да, Купер хозяин. А Подж Нолли вроде мартышки у него на плече.

Мак-Карти рассмеялся.

— Удачное сравнение. Вас что, в Дуайи учили риторике? Как я тебе завидую, ты повидал Францию, эту чудесную страну.

— Чудесную страну, говоришь? Да мы Францию видели не больше, чем ты с острова Акилл. Нас в семинарии не тому учили, чтоб мир познавать, а чтоб богу служить. А семинарии что там, что здесь — все одинаковы. Французские священники смотрели на нас свысока, мы — народ отсталый. Нечасто ирландцам внимание да забота перепадает.