Год французов

— Джон, вы для меня самый желанный гость. Самый желанный.

— Я и сам, сэр, очень рад видеть вас. Я ехал в Киллалу, там у меня дело к Рандалу Мак-Доннелу, но не удержался, лошадь сама повернула на вашу дорогу, чтоб я мог засвидетельствовать вам свое почтение.

— Ночуете у меня, — решительно сказал Трейси. — Комнату здесь вам предоставят лучше, чем у Мак-Доннелов. У них там не дом, а конюшня. Позор на всю округу.

— Что ж, уступаю, — согласился Мур, — приятно провести ночь в чистой постели.

— Да и самих Мак-Доннелов от их лошадей не отличишь. Прямо кентавры какие-то.

— Ну, в лошадях-то они разбираются. Как никто в Мейо, — заступился Мур.

— Может быть, — неохотно признал Трейси. — Во всяком случае, это у них в крови. Кто-то из их предков командовал при короле Якове кавалерийским эскадроном. Однако ничем не прославился. Присаживайтесь, Джон, присаживайтесь. Сейчас подадут чай, если только эта ленивая замарашка мои слова мимо ушей не пропустила. В добром ли здравии Джордж?

— О да. Все сидит пишет.

— Наша страна может гордиться таким ученым, как ваш брат. Вдвойне приятно, что живет он в наших краях. Может, когда ему надоест возиться с французскими цареубийцами, он займется историей нашего родного графства.

— Боюсь, что с французами Джордж связался надолго. Он считает их весьма умными людьми. А пред умом он преклоняется. Вряд ли в Мейо найдется кто-либо похожий.

— Заблуждаетесь, Джон. Вы просто слишком долго пробыли на чужбине, как и Джордж. Батюшка ваш, упокой господь его душу, со мной соглашался: где детство прошло — там и корни наши.

— Мне Мейо знакомо с детства, — возразил Джон, — по рассказам отца. Пока жил в Испании, он все тосковал по родине. И вашего отца частенько поминал.

— Да-да, — Трейси улыбнулся, — наши семьи дружили испокон веков. И лихое время вместе переживали, когда тяжко старожилам Мейо приходилось. Вот о чем бы Джорджу писать, достойный его пера рассказ, не то что об этих головорезах парижанах. А здесь черная година началась с событий в Огриме. Уж как нас не пытались извести, разобщить! Но мы крепкой породы. Нас не сломать. И ваш батюшка, Джон, тому пример.

Трейси грустно улыбнулся, хотя промелькнуло в улыбке и самодовольство: дескать, я-то все выдюжил. Что ж, все верно, подумал Джон, а сколько семей погибло, а их имена сохранились лишь в названиях холмов да городских предместий. Брауны выжили потому, что обратились в протестантство, Муры — потому что уехали, О’Дауды и Мак-Доннелы растеряли все былое благородство, сами превратились в грубых варваров. А мало разве нынешних крестьянских семей, начисто забывших о своем знатном прошлом, лишь помятый серебряный чайник либо потрепанное, некогда роскошное, шелковое платье, переходящее от матери к дочери, напомнит о былом. Достойная тема для любителя драматического и колоритного; перо его старшего брата живописует совсем иное.

— Да, благородства, как в старину, не сыскать, — Трейси оживился, затронув привычную тему, — все попрано кромвельским сбродом да норманном Вильгельмом. А ведь некогда Мейо славилось своими благочестивыми и учеными людьми. — Он повел рукой, словно пытаясь опереться о минувшие века. — А наша древняя история! Вы видите развалины аббатств и монастырей. А пожалуй, от лучшего из них остались одни стены. Между прочим, это в ваших владениях, в Баллинтаббере.

— На земле брата, — уточнил Джон.

Трейси не расслышал и продолжал:

— Мы жили изгоями на собственной земле. Наших священников преследовали. А наших сыновей толкали к вероотступничеству. К нам присылали мировыми судьями сержантов и солдат английской армии, всякий городской сброд; об этих годах, мальчик мой, можно сложить поэму, тут нужен свой Вергилий. И все-таки мы выстояли. Нас в трясине не утопишь.

— Да, тяжкое для всех нас было время, — кивнул Джон. — Мрачное время. Но оно позади, судя по всему. В Уэксфорде…

— В Уэксфорде! Там эти крестьяне, эта озверевшая чернь вышла с мотыгами да косами и чинит расправу. Пьяные Избранники жгут дома и режут скот.

Нет, говорить с ним бесполезно, и Джон это давно знал. Трейси молится на мифическое прошлое, тем и утешается, а оков этого прошлого не замечает, лишь перебирает их, словно четки.

— Все может измениться, — сказал Джон. — Если б два года тому назад французской флотилии удалось причалить к берегам…

— …Высадились бы десять тысяч головорезов, а местным Избранникам — их тысяч пятьдесят — раздали бы оружие. Нет, все в прошлом. Случись корабль из Франции в дедовские времена — значит, прибыли ирландские бригады, значит, сбылось несбыточное! Теперь не то время. Эти кровожадные убийцы под стать кромвельским головорезам. Вот и до Мейо добрались. У нас объявились свои Избранники. От них уже шесть усадеб пострадало.

— Разве шесть? — насторожился Джон. — Я наверное знаю про две.

— Уже шесть, — заверил Трейси. — И последнее нападение самое жестокое. Вчера у Сондерса порушили амбары. Соломенные крыши сожгли, а стены разнесли.

— Да, дело серьезное, — задумчиво проговорил Джон, — шесть усадеб за две недели. Похоже на маленький бунт.

— И все это дело рук Избранников. Ничего, Купер со своими йоменами найдет на них управу. Пора уж этим протестантским выродкам и делом заняться. А то знай маршируют да в барабан бьют.

— Неужто из-за того бунтуют, что Купер отвел часть земли под пастбище? Что-то не верится.

— Сами они не знают, чего хотят, — возмущался Трейси. — Лет тридцать тому в Киллале уже колобродили Избранники, я еще молод был. Тогда из-за уплаты десятины и высокой аренды сыр-бор разгорелся. Сейчас из-за пастбищ. А за всем этим темная, тупая ненависть. Они не знают, чего хотят, но знают, кого ненавидят. А подзуживают их кабацкие поэты да всякие прорицатели. Тогда по Голуэю и Мейо ходило поверье, что Ирландия освободится, когда на мельнице в Оранморе из-под колеса вместо воды кровь польется. И Избранники разослали письма с этим предсказанием.

— Да, крови в их письмах с избытком, — согласился Джон. — Купер привез одно в Баллинтаббер и показал Джорджу.

— Еще бы! — не унимался Трейси. — Вечно они грозят. Всегда найдется учителишка, у которого голова дурью забита. Моему отцу туго пришлось. Своей земли у нас тогда еще не было, мы ее арендовали, ну и часть сдавали крестьянам, по той же цене, что и все в округе, однако нас не трогали, не трогали и Блейков, хотя те со своих крестьян три шкуры драли. Но протестантам доставалось. Они думали, что все католики, бедный ли, богатый, в сговоре. Раз вечером отец даже собирался самолично спалить свой амбар из солидарности с потерпевшими. — Трейси засмеялся, вспоминая. — Однако до дела не дошло. В результате этой заварушки четверых повесили. Одного из них, Падрика, я хорошо знал. Он из рода Мак-Магонов. Здоровенный такой жеребец, лучший в округе метала. Мяч у него по траве так и летит. В те времена йоменов в наших краях еще не было. Папаша Сэма Купера до самых Невинских гор за ним гнался, словил все-таки, на аркане приволок. Да, упокой господь душу бедного Падрика. Да, он хоть на один глаз слаб был, метал мяч лучше всех.

Джон живо представил себе эту картину из далекого, еще до его рождения, прошлого — вот вступают в Киллалу двое: всадник — отец нынешнего командира йоменов, тогда мелкопоместный дворянчик, краснолицый, еще разгоряченный погоней, но довольный, а за ним, как корова на привязи, мотая головой, высокий парень в домотканой, грубой одежде.

— Сейчас о нем даже песню сложили, — продолжал Трейси. — Ни складу ни ладу, одни пьяные кабацкие завывания. Такие вот дела, некому этот народ повести. Вот и ходят у них в героях всякие Избранники, да те, кто ловчее мяч по траве метнет.

— Только не «этот народ», а наш, ваш и мой, — поправил Джон.

— Ну нет, — не уступил Трейси, — нас по всему свету раскидало. Да и в ярме мы походили. Жаль, не знавали ни вы, ни братец ваш Джордж моего батюшку. Ученый был человек. И заметьте, сам выучился, но больше всего в языках преуспел. Он переписывался с Чарлзом О’Коннором Бельнагарским, летописцем и поборником католицизма в Ирландии. У меня в усадьбе хранится целая пачка его писем. Джорджу они могли бы пригодиться. Прочитайте историю Чарлза О’Коннора, мой мальчик, и вы поймете участь католического дворянства в Ирландии. Мы окружены клеветниками и хулителями. Королю Георгу не сыскать сейчас слуг преданнее нас, а хотим мы лишь полноправного гражданства.